Собака за моим столом - Клоди Хунцингер

шеях — свежие сияющие лики, мужские и женские одновременно, пестики, тычинки, пыльца, нектар, лепестки, чашелистики, ярко-желтая шевелюра, синяя с фиолетовым оттенком, оранжево-рыжая, длинные руки, стебли, юбочки, гофрированные листики — за три дня преображались.

И вот тут-то и начиналась театральная пьеса: я оставляла их вянуть в вазе.

Когда-то я выкидывала их, стоило им хоть немного потерять свежесть.

Теперь же букет цветов оставался стоять на столе дней десять, чтобы я могла вдоволь налюбоваться разрушением красоты, созерцать склонившиеся шеи, отвислые щеки, опустившиеся плечи, сгорбленные спины, их сморщенные ягодицы и обвисшие груди[44] — это цитата, — их приближающуюся неотвратимую гибель и отчаянные попытки цепляться за жизнь. Еще хоть немного продержаться. Попытаться реанимировать выдохшиеся колдовские чары. Это было жалкое зрелище. Вода в вазе гнила. Стол был усыпан останками былой красоты. И когда они наконец принимали свое поражение, становились мумиями, на которые было неприятно смотреть, я относила их в компостную кучу, как преступница — труп, и заставляла себя смотреть на них, уложенных поверх своих двойников, или это были мои двойники, они все лежали, вытянувшись головками в одну сторону, — так Сюзанна Лилар[45] рассматривала живот утонувшей в пруду собаки в романе «Дневник аналогистки[46]». Вот только в моем случае речь шла почти о тотеме, ведь не было никаких различий между их внутренностями и моими, между их телами и моим телом.

Я привыкала стареть. Внимательно осматривая себя в зеркале в душе, я не находила никаких отличий между лесным тюльпаном, забытым на неделю в вазе без воды, и собой. Я наклонялась вперед, чтобы кожа на моих руках сморщилась еще больше, и почти с наслаждением отмечала ее сходство с мелкой плиссировкой высохшей ткани.

Когда мы сидели за столом, за большим черным столом, в метре один от другого, наши тела казались мне телами двух остепенившихся бандитов. В постели это было еще заметнее. Мы были двумя перекрученными ветками, лежащими рядом, а две наши головы разметались по обе стороны, словно лохматые кроны. Какое совершенное переплетение. Мы и не хотели казаться гиперсексуальными, глаза запали, губы стали совсем тонкими, а животы раздулись, впрочем, Григ, наверное, не возражал бы. Красота облетела с нас, как с полевых цветов лепестки. Я не могла представить себе, как вообще можно заниматься любовью без полевых цветов. В нас оставалось детство. Уцелевшее в нас детство брало верх. И рождалась новая любовь, совсем другая. Как ее назвать? Я не знала. Но иногда мы еще шептали, что любим друг друга.

Однажды, помню, это было в апреле, спустя несколько месяцев, мне удалось вытащить Грига из комнаты, увести на берег пруда, того, что на равнине, мы сидели в мокрой траве, в воде сновали мальки, шелестели тростники, квакали жабы и лягушки, и я ему сказала: Слышишь? А он: Что? — Этот хор утроб, прямо клоака, правда? Он не понимал. Ему, Григу, всегда нужно было все объяснять, ведь им полностью руководило его бессознательное, его всемогущий демон, его «Оно»[47], погребенный внутри него Гроддек. Чистый. Простой. Дитя. Я добавила: Слышишь этот концерт пульсирующих вагин? А он: Ну перестань, а то я на тебя наброшусь. Но я не перестала. С лицом, искаженным желанием, Григ набросился на меня, и все сошлось, соединилось одно с другим, приладилось: покачивались под ветром волны изумрудной ряски на пруду, жабьи самцы призывали жабьих самок, и вместе они изображали — для нас — нечто очень порнографическое, а мы изображали — для них — хотя они этого не понимали, нечто очень любовное. Все-таки удачная оказалась мысль пойти к пруду. То, что там происходило, было прекрасно, как хорошо, что мы все-таки туда пошли, хотя сексуально озабоченными стариками мы не были. Мы? Не знаю. Я не знаю, кем мы стали.

А Йес просто радовалась жизни, закрывала уши лапами, повизгивала от счастья, каталась по траве. Ей нравилось, что мы любим друг друга.

32

Внезапно случилось то, чего я боялась. Реальность — это то, что случается. Я проснулась раньше всех, было еще совсем темно. Скоро рассвет, заря еще не занялась. Григ крепко спал. Йес притворялась. Слишком рано, чтобы бежать за мной. Я тихонько встала, решив навестить Литани в ее хижине. Под тонким слоем инея расстилался луг. Вскоре должно было рассвести. Я шла быстро. Прокладывала широкие тропы в высокой, серебристо-серой от луны траве, когда меня вдруг окликнули с неба. Я узнала черного дятла по его характерному крику: то ли раскатистый смех, то ли настойчивый призыв. По правде сказать, я и так знала, что дятел парит в пространстве, а его зычный голос — выражение ликования и торжества, но каждый раз вздрагивала, словно и меня принуждали присоединиться к этому парению и ликованию.

Я издали заметила Литани, она лежала перед хижиной на сложенных лапах и спала. Крупная голова на длинной шее покоилась на белой от инея траве. Я подошла поближе и услышала собственный голос: Кажется, ты умерла. Выпученные глаза, в которых еще вчера отражалось небо, открытые и подерну-тые дымкой. Уши, усыпанные мелкими градинами, окутанные плотной тишиной. Она еще не окоченела. И даже не остыла, едва припорошенная белыми кристаллами. И ни звука. На заре над лугом царило полное безмолвие. Знала ли она об этом? Наверное, да, об этом знаешь, об этом думаешь, но это что-то неопределимое.

Литани давно уже знала, что скоро умрет. Такие вещи она понимала лучше, чем я. Она прошла свой путь и теперь показывала его мне, как не заплакать, как не заплакать. Я обхватила руками ее шею. Закуталась в плотную шубу аромата ослицы, еще витавшего над ней. Я все повторяла, как не заплакать, и не заплакала. Она была моим учителем. Она превосходила меня во всем. Она даже траву щипала «правильно» — в направлении роста, дуновения ветра, порядка вещей. Всегда на шаг впереди, а я шла вслед за ней, отягощенная загадочным недугом — даром слова. Слова, данного взамен… чего? Да ничего. Вместе со словом мне был дан мир, но меня неотступно преследовала мысль, что я вот-вот его потеряю, а еще желание воссоздать на своих страницах реальность, которая каждую секунду появлялась и каждую секунду исчезала. Временами мне казалось, что я ее ухватила, но в конечном итоге, да, нет, неважно, в общем, это было хуже, чем обладание. Хуже, чем жизнь. Мы с Литани были, что называется, два сапога пара. Когда я проводила ладонью по ее шерсти, спине, бокам, морде, мы обе становились