Собака за моим столом - Клоди Хунцингер

И еще раз свобода. Любимая свобода. Невозделанные земли, гадюки, окаменелости, бабочка «мертвая голова», совка, стихи, сон-трава. И лето. Дети и лето. Что мы делали летом? Хижины из веток. Никакой политической ангажированности, хижина — это просто хижина. Не сжатый кулак, не манифест.

Можно ли сегодня довольствоваться хижиной? Увы, нет. Вот это и изменилось.

Я осознавала перемены. В них-то и была причина.

Деревья, которые рубил Григ, предварительно отмеченные в лесу с согласия лесничего, — высохшие на корню ясени и сосны. Они все целиком, как представители племени маори — татуировками, были покрыты язвами от укусов еловых короедов, а паразитов нужно уничтожать. Каждое утро, когда я зажигала огонь, туда отправлялись опилки, кора, жуки-долгоносики. Я пыталась разобрать их разрушительные письмена.

Разрушение преследовало нас. В небе с ревом истребителей сливался порой крик черного дятла, и его история была не похожа на ту, что поведал Верги-лий. К их голосам присоединялся вой других сверхзвуковых истребителей, почти невидимых в небе, похожих на алмазный конус, за ними разматывались тонкие и длинные белые шарфы, которые медленно размывались и растушевывались потоками воздуха. Однажды один из них, широкий, подернутый дымкой, заполонил все небо. Из чего соткан был этот шарф: из перьев, кружев, туманных испарений? Он постоянно менялся. И вот тут я опять застыла, чтобы не просто посмотреть на него, но поизучать, отказываясь верить в то, что рассказывали об этих полотнищах, — якобы они были намеренно сотканы из ядовитых газов, чтобы травить нас свинцом, серой и уж не знаю еще чем. И что в неких ангарах, куда посторонним доступ запрещен, кто-то начинял ими утробы самолетов, чтобы уничтожить нас. Я смотрела, как распадается, растворяется в воздухе самый фантастический из них, и задавалась вопросом: если мой разум отказывается в это верить, может, я спасаю мир хотя бы от капельки смертоносного яда?

Однажды ночью белые фары автомобиля снова обшарили стены моей комнаты. Какая ты мнительная, сказал Григ.

Неужели они искали маленькую собачку, чтобы увезти ее, похитить, насиловать? Я видела много-много различных существ, они копошились в каком-то гараже под взглядом камеры. Они еле передвигались. Я как-то читала, что для того, чтобы снимать подобные зоопорнографические фильмы, лошадей связывают.

Во сне Йес вдруг переставала дышать, настороженно поднимала уши. О, как мне не нравилось, когда она так поднимала уши.

Ей часто снились сны. Она вообще много спала, сны ей снились по меньшей мере раз пять на дню, а еще ночью. Я задавалась вопросом, кто ей снится. Где таится угроза? Если животным снятся страшные сны, то какие?

И вообще, кто она такая? Кем была Йес? Что я о ней знала? А она обо мне? Мы с ней столько давали друг другу. Мы дополняли друг друга, но не так, как можно было бы подумать. Мне казалось, она приручена больше, чем я. Более зависима. А меня прельщала вольница. Свобода. Так кто из нас двоих приручил другого? Кто отпустил другого на свободу? И кто из нас двоих любит другого бескорыстно? Да, такой сложный вопрос и такой простой ответ: никто, ни она, ни я.

30

Чем дальше от дома я уходила, чем больше погружалась в ощущения, тем меньше осознавала, кто я. Вроде бы баба, старая, но баба.

— Всего лишь баба? Неужели?

— Во всяком случае, все самое сокровенное, что я рассказываю о своей жизни, чаще понимают женщины, тетки, бабы, а не мужики. Ведь именно женщинам так нравится, нет, ну не только им, конечно, но, как правило… как бы это сказать… выходить из берегов, ходить по краю, переходить границы, превозмогать, преодолевать, пересиливать. Иногда с академическим политесом, иногда с оскорбительными жестами.

— Да, но вы можете в точности определить, где ваше место?

— Нигде.

— Кто вы?

— Не знаю.

— Какой у вас образ?

— А вот это вообще непонятно. У меня их много. Даже больше, чем много. Сотни. И все временные. Может быть, на несколько секунд. Не обязательно человеческие. Непонятно. Совсем непонятно.

Какое-то время, лет в пятнадцать, у меня было тело мальчика и голос птицы.

Еще какое-то время, лет в пять, я была собакой. Мне захотелось разобрать на составные части эту странную маленькую девочку, какой я была, и составить собачку. Захотелось инстинктивно.

Сегодня у меня покореженное тело и детский голос. Позови к телефону маму или папу, говорил мне какой-нибудь продавец электроники. Что-то такое было в моем голосе, что-то детское. Такой я родилась.

Я медленно возвращалась домой. Медленно и тяжело. И несла отметины этого самого «вне дома». Три месяца подряд этого самого «вне», такое не спрячешь. Отяжелевшие ноги. Скрюченные, сведенные судорогой когтистые руки. Сутулая сгорбленная спина. Горбатая и кривоногая — вот какой я стала. И образ… смутный. Непонятный. Измятый. Распавшийся. Расплывшийся. Я потеряла в росте десять сантиметров, и теперь во мне было метр шестьдесят два. Совсем скоро я стану невидимой. Я слышала Грига: Ну и где она, Фифи-бунтовщица? Куда делась Софи Хейзинга?

Куда делись мои нежные-белоснежные запястья, горностаевая шея и два таких женственных уха с дырочками для сережек?

Нежные-белоснежные запястья никуда не делись, а вот уши… Уши у меня проколоты не были.

Мать в детстве не разрешала мне прокалывать уши. Она бы такого никогда не сделала. Свободные дети своей матери — вот кем мы были, я и мои братья и сестры. Вот, например, мать разрешила мне быть не маленькой девочкой, а собачкой, которая отказывается молиться. Она прогоняла меня с вечерней молитвы, как собачонку, повторяла она, между тем как мои братья и сестры, преклонив колени на прикроватный коврик, серьезно и сосредоточенно бубнили ее, то есть вдумчиво, с чувством собственного достоинства. Вокруг нас падали американские бомбы, не разбирая, куда летят, американские бомбы должны были уничтожить убегающих нацистов, так что читать молитвы было вполне простительно.

Мать, наблюдающая за нами со своей взрослой колокольни, с высоты, с Сириуса, как она говорила, отмечала все, касающееся нас, в Детской тетради в зеленом переплете и запихивала туда наши пестрые рисунки, пока они не начинали вываливаться. Она записала там, что я сразу же, сама, решила быть маленькой собачкой, совершенно безучастная к тому, что отличает людей от собак: к божественному. Однако в конце концов она благосклонно допустила собачку к молитве и наблюдала, как та воспользовалась разрешением и, гримасничая, прискакала на четырех конечностях к зеркалу безобразного шкафа, хранящего семейные тайны, взбудоражив маленькое набожное сообщество, снизошедшее на Землю. И