Собака за моим столом - Клоди Хунцингер

то, что он мне тогда сказал, а он: Ну что ты делаешь! Ты просто воруешь мои слова, Мы это вместе должны подписать. Нет, это просто невероятная женщина. Когда кто-то говорит, она, видите ли записывает, потом будет тщательно перебирать и сортировать свои записи, словно играя в фантики и делая выбор, не всегда, кстати, правильный. Просто мошенница, хватает все, что плохо лежит, а потом спекулирует этим. И никогда не знаешь, врет она или правду говорит. Хотя теперь, когда все полетело к чертовой матери и больше не будет ни издательств, ни книжных магазинов, ни, собственно, книг, для кого она вообще собирается писать, наша писа–тельница, для кого старается? Ведь все пропало, зачем писать? Для кого? Брось ты все, ну почему не бросаешь, Софи? Ты еще во что-то веришь, Фифи?

Я сама не раз задавалась этим вопросом. Я еще верю в писательство?

Хороший вопрос. Может быть, самый главный. Но я никогда не теряла надежды и подумала, при-чем мысли эти промелькнули в течение нескольких секунд, пока Григ стоял передо мной, перемолотый возрастом, седой, всклокоченный, помятый, я подумала: не поддавайся этому старому зануде, сопротивляйся изо всех сил. Не сходи с ума, прислушивайся, всматривайся, продолжай писать. Говори о мировом хаосе, примеривайся к настоящему, пиши о том, что видишь, пиши о смерти всего живого, о лесах, превращенных в деревообрабатывающие заводы, о лугах, ставших сенохранилищем, говори об истоще-нии почв, об опустошении. И не медли. «Уже почти ничего не осталось». Я не сказала этого вслух. Я сказала про себя, себе. Я усвоила, что не все надо говорить вслух. Григ очень злился, когда мы с ним совпадали в мрачном взгляде на жизнь. Он любил, когда я ему возражала, когда защищала свой способ существования. Может, он специально провоцировал меня, чтобы я сопротивлялась его неосознанному стремлению к смерти. И ужасно боялся, что я тоже погрязну в пучине негатива.

Григ больше не прыгал, даже когда радовался.

Я же как будто безнадежно и отчаянно экспериментировала, пытаясь доказать, что если почти ничего не остается, все равно можно чувствовать себя живой. Испытывать радость. Я многим была обязана Йес. Она и была радостью.

Радость это что? Вспышка. Молния. Она вдруг попадает в вас. А вы здесь вообще ни при чем. Никак ее не заслужили. Она не выбирает подходящий момент, порой напротив, предпочитает самый неподходящий. Например, в грязи сражения внезапно чувствуешь себя живым.

Или идешь по дороге — и вдруг прямо в лицо тебе короткая желтая вспышка. Вспышка меняет восприятие, сокращает дистанцию между субъектом и объектом. Потом, конечно, можно склониться над крошечными желтыми цветками с зубчатой чашечкой, собранными в слегка поникшие зонтики, присмотреться и сообразить, что это всего-навсего первоцвет лекарственный. Это не так важно, как вспышка. Ничто не может заменить вспышку. Знание не заменит вспышку радости. Ее стрелу. Укол ее стрелы.

Идти по траве, вдруг почувствовать легкое прикосновение чего-то влажного, гладкого, прохладного, непонятного. Вас охватывает радость еще до того, как вы содрогнетесь, поняв, что это свернувшийся кольцом уж.

Пробираться по сумрачному лесу, думать, что всё, потерялась, дотронуться рукой до чего-то мокрого и живого и затем только сообразить, что это мох.

Поймать шарфом — очень легким, муслиновым — огромного живого кузнечика, tetrigonia veridissima, который полгода спустя прискачет в мой кабинет и стукнется — длинные усы / длинные лапы — о книги; подойти к окну, вытряхнуть шарф, услышать отдаляющийся шелест больших бледно-зеленых крыльев. И забываешь, кто ты, кто он, — просто отдаляющийся шум.

Конечно, когда мне кто-то встречался по пути, я казалась женщиной в свитере и куртке, в тяжелых ботинках, с маленькой собачкой. Женщина с собачкой. Французская писательница и ее домашний питомец. Но, во-первых, мне никто по пути не встречался, и, во-вторых, выйдя из дома, я сама встречала только травы, деревья, причем разных пород, птиц, запахи, цвета и оттенки цветов, призывы, крики, пение, насекомых, облака, все эти облака, словно домашний кинотеатр с облаками, а еще звездный небосвод, дождь, грозу, вспышки радости. Целых три страницы вспышек. Вспышки радости сделались просто наваждением. Так что мое тело, и это я еще не сдвинулась с места, куда идти на островке тринадцати километров в диаметре, мое тело к концу пути было просто пропитано — во всех смыслах этого слова — всем, мимо чего я прошла и что перечислила. Так что я вполне могла сказать: я пропитана природой. Я больше не была женщиной, я была природой. Природа и я — мы составляли теперь одно целое. И если бы мне сейчас нужно было сделать рентген, дышите глубже, дышите глубже, не дышите, уж и не знаю, что бы они увидели.

Наверное, увидели бы некое разнородное эклектичное существо: собачий нос, волосы — колючий кустарник, щеки из мха, птичий голосок. — А внутри? — О, внутри! Мириады сущностей. Муравейник сущностей во всех смыслах! — Ну а внутри муравейника? — Думаю, что-то, что еще только пишется. Или уже написанное. Как угодно. И можно было бы услышать какое-то легкое шебуршение, что ли, или царапанье, ну да, царапанье графитового грифеля о бумагу.

Сейчас я вообще не читала. Я все время жила вне дома. Я читала окрестности. Оказывается, этот способ существования изменяет самосознание: я не ощущала себя отдельно от природы. Разве что на расстоянии карандаша, in extremis[42]. Это позволило мне понять, что мы не заперты в своем биологическом виде, существующем обособленно от других, что он другой, но не обособленный и что быть частью человечества — это всего лишь быть частью мира. Мы гораздо больше, чем нам кажется.

27

И вот однажды ночью, это было так волнующе, меня разбудил непрерывный глухой топот. Дом затрясся, я тоже. Не цоканье копыт стайки ланей, это бы я узнала. Мы в Буа Бани жили в мире и согласии, нет, не с кланом оленей, а с ланями под предводительством старой, опытной и мудрой оленихи. Но то, что я слышала, было топотом не стайки ланей, а шайки ланей. Два похожих слова, и ничего общего. Первое имеет отношение к животным, оно совершенно. Второе — про людей, людской род, бывает глагол несовершенного вида, а это существительное несовершенного рода, которое тем не менее приносит в мир некую сложность, стало быть, интерес. Я вообще за человеческое в мире. Я снова себе противоречу, но здесь не противоречить невозможно. Противоречие — закон этого мира, интересно исследовать оба термина. Повторяю: я за человека. С ним не заскучаешь. Он — главный персонаж романа о Земле.