Собака за моим столом - Клоди Хунцингер

появлялась внезапно, за одну ночь, в полной тишине, в виде желеобразных лужиц, как после дождей, должно быть страшных. Появлялись все чаще и чаще. Над ее тайной смыкалось озеро. Издалека слышался шум водопадов, сопутствующий ее появлению.

21

В открытое окно было слышно, как по водопойному желобу струится вода. По ночам я подключалась к этим звукам с такой же легкостью, как находят длину волны, на которой передают какой-нибудь праздник, скачки, песни, поцелуи — транслируемый по радио манящий праздник, к которому так легко можно было присоединиться. Но можно ли было присоединиться по-настоящему? Или только благодаря воспоминаниям?

Помню, когда я впервые уловила эти звуки прерывистых, страстных, безумных поцелуев, какие издавал водоем, я сказала себе, набрав в грудь побольше воздуха: дышите глубже, дышите глубже — не дышите, и сделала все, чтобы это мгновение отпечаталось в памяти навсегда, задержав в легких воздух как можно дольше, прежде чем резко выдохнуть. И уснула. Когда я чуть позже проснулась, вода по-прежнему текла. Праздник продолжался. Его передавали по радио и не собирались заканчивать. И хотя это было далеко, все равно — какой восторг!

Я часто просыпалась по ночам словно для того, чтобы еще раз послушать праздник. И просыпалась слишком рано, едва лишь занималась заря, горя нетерпением выйти из дома и снова отправиться жить. Пусть теперь это было медленнее, чем прежде, и не слишком далеко. И с парацетамолом в кармане.

22

Это был, должно быть, ноябрь, мимо дома прошли туристы со своими палками, рюкзаками, в бейсболках и солнечных очках, испуская флюиды каникулярной беззаботности. Йес вынудила их пойти в обход и, громко лая, преследовала до самой дороги. Я подумала, что, уделяя им столько внимания, она подвергает опасности себя. Вернулся страх: а вдруг ее разыскивают? Григ только посмеялся: Никогда еще люди не бросали столько домашних животных. Чего-чего, а брошенных собак и кошек полно, все приюты ими переполнены, их покупают, а потом бросают. Общество защиты животных зашивается. Мир сошел с ума. Это вообще уже не мир, а черт знает что.

Но меня начинало мучить странное предчувствие, с каждым вечером становилось страшнее: а что, если про эту собаку не забыли, вдруг кто-то был к ней очень привязан. И захочет ее найти, именно ее. Оставалось лишь полагаться на странное название местности, где мы нашли убежище: Banni, то есть «изгнанный». Изгнанный из общества, а значит, найти будет трудно.

23

По тропинке, начинавшейся от лесной опушки, можно было обойти луг, круглый, как суповая миска, это я уже говорила, а еще он был похож на огромную ладонь, где плескалось немного воды, или — кто знает — Божью милость, нет, я нисколько не насмехаюсь над религией, этой сочинительницей сказок для детей, напротив, я говорю это с уважением к предкам, жившим в Буа Бани, ведь луг, как нам рассказывали, был раскорчеван и распахан амишами, или анабаптистами. Или меннонитами. Все в руках Божьих или в руках Кинг-Конга. Разницы между этими видами мелких раскольников, порожденных двумя крупными раскольничьими движениями: реформа Лютера (груда изнеженной плоти) и более радикальная реформа Кальвина (мешок с костями), — этой разницы я не понимала. Возможно, приложи я немного усилий, потрать время на поиски, я бы нашла. Для этого интернет и существует. Что бы там ни было, меннониты, анабаптисты, амиши — мне годилось всё. Главное, что строптивцы основали это потрясающее место. Маленькие группки людей, живущие на отшибе вне общества. Преследуемые в своих странах. Заточенные в тюрьму, запытанные, казненные, сожженные заживо, когда осужденного привязывали к лестнице, опущенной в костер, — я видела та-кую гравюру. Изгнанные. Целые семьи, спасающиеся бегством, скитающиеся, объявленные вне закона в Швейцарии, иммигрировавшие в долины Эльзаса, это рядом, в двух шагах. И какое же святотатство позволили себе эти изгнанники? Крещение в сознательном возрасте. Непротивление. Отказ от мирских благ. И при этом прекрасные земледельцы в условиях горной местности, можно сказать, в авангарде сельскохозяйственной науки своего времени.

Дом существовал с середины XVIII века. Луг при нем тоже. Семейство, распахавшее этот луг, укрылось в лесу, вероятно, через несколько десятилетий после Эдикта 1712 года, когда из Франции были изгнаны амиши[37]. Что лишь способствовало их расселению по дальним укромным равнинам, где они жили потаенной, укрытой от посторонних глаз жизнью. Прекрасно. Как мне нравились истории про тайную жизнь в лесах. Но эти могли бы еще укрыться в независимых анклавах, которые в те времена даже не были французскими, как, например, территория Буа Бани в глубине долины, принадлежавшая маленькому, вполне себе веротерпимому и даже приветливому графству.

Но почему же те, кто распахали этот медвежий угол, казалось, хранивший их божьей десницей, затем покинули его и переселились дальше, и даже пересекли Атлантику, и там, по ту сторону океана, сделались просвещенными промышленниками, верующими в религию труда, в науку и прогресс, и все это ради эксплуатации земного шара человеком, прикрывающимся любовью к ближнему? Или, напротив, они эмигрировали в 1914-м, чтобы надежнее укрыться в микросообществе, основанном на отказе от насилия, светскости и прогресса, а также на несогласии с неизбежностью терзающих Землю катастроф?

Мне безумно хотелось, чтобы инстинкт выживания, протестные силы, что еще оставались у нас с Григом, у двух песчинок, позволили бы нам обрести здесь место разлома, которое мы искали, сдвиг горных пород, слом всего. Всякого идеализма. Всякой системы. Всякой мистики. Всякой власти. Всякого универсализма, даже экологического.

24

В то лето, когда мы обосновались в Буа Бани, в этом самом доме, построенном под присмотром Бога, очевидно, все и начало рушиться. Я хорошо помню утро нашего первого лета в Буа Бани, когда некрупная оса, проснувшаяся, как и я, в 6 утра, проникла через открытое окно моего кабинета и принялась сооружать нечто странное за стенной обшивкой, она мельтешила по комнате, носилась туда-сюда, вылетала, чтобы тут же влетать обратно, упрямая, как я, нас с ней отличал только размер. И еще жужжание, словно шум моторчика, работающего на жизненных инстинктах. Мне представлялось, что она являет пример стойкости и упорства. Просто невероятно, каким прекрасным было то утро и какой упрямой эта маленькая оса. И день был тоже такой… упорный, затяжной, непобедимый. Подумать только, ведь это было как раз 20 июня. Один из тех июньских дней, что прочно стоит на ногах, ведь это солнцестояние, стойкое солнце, неподвижное и дрожащее, statum, состояние, и день тоже неподвижный, стоящий