Собака за моим столом - Клоди Хунцингер

Но у меня был только карандаш.

Только он у меня и был, чтобы соединить два этих мира, мир периферии и мир средоточия. Счастье еще, что он у меня был. Если бы не карандаш, я бы пропала, меня бы окончательно поглотила периферия. Порой это было слишком. И тогда я запиралась в доме. В своей комнате. На целый день. Не выходила. Пыталась записать то, что переживаю, пыталась немного дистанцироваться, чтобы меня не поглотило всемогущее то-что-снаружи. Карандаш был этаким дефисом, соединяющим меня с человеческим родом.

Так наконец я мысленно начала писать новую книгу, соединяя случайные куски и обрывки, пойманные то тут, то там.

25

Что, сами о том не подозревая, унаследовали мы, поселившись в доме со скорбным названием Буа Бани? Я задавалась этим вопросом, поднимая голову, утыкаясь взглядом в книги, которые тщательно отбирала, хранила, мешая с теми, что получила от матери, от деда и даже от своего прадеда, как, например, Словарь Треву[41], все эти книги мы привезли с собой, они — помимо двух оборонительных сооружений на первом этаже: штабеля дров и штабеля съестных припасов — образовали крепостные стены на втором этаже, по одной в каждой комнате, самые крепкие из всех крепостных стен, призванные защитить нас от общества.

Ведь не от волков хотели мы защититься в Буа Бани!

Вот так в один прекрасный день я достала Справочник лишайников и, наткнувшись на иллюстрации, увидела себя такой, какой была, и Грига, каким он был, два странных существа, не совсем грибы, но что-то вроде этого, но и не водоросли, несмотря на мягкую консистенцию, в общем, два существа между водорослями и грибами: лишайники. Лишайники — весьма своеобразные организмы, с одной стороны — гиперчувствительные и хрупкие, индикаторы чистоты воздуха, а с другой — очень стойкие, способные пережить всё и всех.

— Григ, тебе тоже кажется, что мы похожи на лишайники, вроде такие же помятые, тусклые и в то же время нам как будто тысяча лет?

— Что-то в этом есть. Да будет так.

Лишайники, мы с Григом знали их с давних пор. Ими мы начали окрашивать шерсть наших овец. Нам еще не было и тридцати. Пока мы ими не заинтересовались, понятия не имели, что это: желатин, каучук, ветвистый рог, лохмотья кожи зомби, слоистые обломки руды, бороды, лобковые волосы, мочки ушей, языки кремнистых утесов, розы, розетки, ветвящиеся розаны, родимые пятна гранитной скалы, географические карты таинственных островов. Когда мы понемногу, еще неуверенно, принялись их собирать, то заметили, что единственный вид, по-настоящему хорошо окрашивающий шерсть — на самом деле просто замечательно, — это разные виды пармелий, например пармелия скальная, пармелия пупковидная и прамотрема жемчужная, и все они произрастали на окрестных скалах, а мы с самого начала жили в горах среди мореновых отложений, их величественных громадин, крутых склонов, оползней и обрушений, но в те времена морены еще скрывали от нас свои тайны, еще не поведали нам о грядущем хаосе, а ведь уже знали об этом. Так далеко мы не заглядывали. Пока вокруг был только гранитный, а не экзистенциальный хаос. Помню, я брала большую сумку из джутовой ткани, надевала сапоги, шапочку, а вот перчатки — никогда, я шла обдирать голыми руками скалы, которые шлифовали мою кожу, все больше обнажая кровеносные сосуды. Я молча наполняла сумку, будто набивая брюхо. Чтобы отыскать пармелии, я обследовала всякие уединенные места, унылые пространства, выходила в дождь, после дождя, после снега. Наверное, когда погода была сырой, набухшие от влаги лишайники отрывались легче. Я их собирала и собирала. В каком-то опьянении. Даром ведь. Я возвращалась пешком по морене, шла вдоль отвердевших отложений, по горным, по звериным тропам, согнувшись под тяжестью сумки, не ведая о том, что лишайники — продукты секреции времени — растут в течение тысячи лет. Григ, колдуя в своих котлах, добывал из них нечто буро-алое с пылающей рыжиной, и окрашенная шерсть овец напоминала оттенком шубы тех самых лис, что подстерегают наших ягнят.

А потом пришло время экономить. Провизия заканчивалась, приближался голод. Все изменилось. Мы больше не были богаты. Мы чувствовали, как пришла в движение морена под нашими ногами, как заколебались гигантские скалы, как заколебались вся Земля и все человечество, как мы вступили в эпоху колебаний, и это вызывало головокружение. Леса горели. Океаны агонизировали. Таяла вечная мерзлота, выпуская на свободу доисторические вирусы, расползающиеся по миру, словно зомби. Города разрастались, громадные, новые, стоило лишь посмотреть на них, становилось ясно: пути назад не будет. Например, Ухань, огромный, пустынный, законопаченный, его закрытый музей с артефактами периода Сражающихся царств, гробницей цзенского правителя И, и ритуальные бронзовые колокола V века до н. э., ты видел, Григ, эти огромные башни, эти автострады, проспекты, транспортные развязки, они шире, чем реки Янцзы и Ханьшуй, на которых стоит город с одиннадцатью миллионами жителей, — за ними наблюдают, их контролируют, к ним подключаются — антенны, провода, ретрансляторы. Стоило лишь посмотреть на Ухань тридцать секунд, и становилось ясно: ничто не сможет нас остановить. Человечество приспособится к никелевому раю, будет жить под защитой экранов, отрезанное от мира — мира, которого больше не будет.

А Григ нет. Он бы ни к чему не приспособился. Разочарованный, изверившийся, очерствевший, пессимист от природы, он говорил: Я предпочитаю настоящий рай, наполненный жизнью, потерянный рай.

Говорил: после меня хоть Потоп.

26

Как-то раз, в полдень, я застала Грига в постели, но полностью одетым, как бродяга какой-то. Он лег спать, даже не потрудившись снять свитер и ботинки, я заметила это, только когда проснулась сама. Я сказала ему: Нет и нет, категорически нет, нельзя впадать в депрессию, даже если мы живем в экстремальных условиях, которые стали нашей повседневностью. Он ответил, что так и будет спать одетым, объяснил, что ему удобнее не снимать свитер и брюки, ботинки, так уж и быть, может снять, но это единственная уступка, а больше ничего. И когда я ему сказала: Если бы мы с тобой не встретились, ты стал бы бомжом, он ответил в своей саркастической манере: Но я и стал бомжом, видишь, посмотри на меня, бомж и бомж, оставь меня в покое, я знаю, что делаю, я не сумасшедший. Говорю тебе, лучше спать одетым.

Мне тут же захотелось записать на обрывке конверта