Собака за моим столом - Клоди Хунцингер

Только не положительный герой. Нет, разумеется, нет. На этом и остановимся. По правде сказать, большая сволочь. Его заклеймят? Он выпутается? Надо искать выход? Или покончить с собой? Главное, конец не рассказывайте, только не рассказывайте конец. Впрочем, его никто и не знает. И не рассчитывайте на человечество. Не надо рассчитывать на человечество. Его надо остерегаться. Вот это все я себе иногда повторяла.

28

Мысль о том, что надо писать книгу, то обретала очертания, то вдруг удирала, словно кролик.

Там, внизу, на равнине, времена менялись стремительно, хотя в нашем уголке мы этого почти не ощущали. Григ больше не хотел куда-либо выходить, уверенный, что его постоянно будут останавливать для проверки личности, он выглядел так, будто сбежал из мест заключения. Он посылал меня купить что-то, чего ему не хватало, несмотря на обилие продовольственных запасов. И вот как-то утром в ноябре я по заказу Грига (сам он больше не водил, это его дико раздражало, впрочем, как и все остальное) собиралась отправиться в город, надо было до наступления зимы починить все наши пилы, и побыстрее, пока мир не треснул к чертовой матери, говорил он. И еще наполни пять канистр бензина. Моя рука уже лежала на дверце машины, когда вдруг появился Григ, встал между мной и машиной и решительно потребовал, чтобы я надела картуз и черные очки. Дело в том, что за месяц до этого я решила устроить бунт и опубликовала в местной газетке статью против использования жидкого навоза, и в конторе, где продавали огромные, как дома, трактора, тут же обзовут врагиней земледелия и, может быть, даже оттаскают за волосы, потому что в наши беспокойные времена, объяснил Григ, под личиной цивилизации таится самое настоящее варварство. Надо сказать, Григ всегда за меня боялся. Впрочем, не столько за меня, сколько за себя. Он всегда прятался за мной. Впрочем, думала я, волноваться незачем. И потом, мне так нравилось входить в этот огромный ангар без картуза и черных очков, изображая эдакую бой-бабу, в каждой руке по бензопиле, с одной стороны огромная «Штиль», с другой — маленькая «Хускварна», и на вопрос «я могу помочь мадам?» гордо отвечать «нет».

Хотя пилить я так и не научилась.

Пила — это довольно сложно. Григ умел снимать цепь, чтобы заточить. Цепь нужно регулярно затачивать, причем в правильном направлении и под определенным углом. Григу нравилось проводить пальцами по металлическим зубьям, ставшим невероятно острыми именно благодаря его усилиям, мачо, что тут скажешь. Эдакое бунтарство ради бунтарства. А еще он умел ставить цепь обратно, смазав маслом, оказывается, есть такое специально для пил. И как следует натягивать ее, иначе она глотку перережет или покалечит. А я просто смотрела со стороны, как Григ делает смесь из масла и бензина для мотора, потом заливает ее в механизм через воронку, заводит пилу. И подходит к дереву. Еще неделю после этого от него пахло бензином.

— Ну и что там, внизу, сказали? — спросил меня Григ, когда я вернулась после набега на склад бензопил.

— Что надо подождать.

Григ достал бутылку пива «Фишер» из привезенного мной ящика, я нашла два стакана, и мы выпили за наше здоровье, а потом Григ, внимательно осматривая меня с ног до головы или, вернее, пожирая взглядом, словно я отсутствовала месяца три, снова сказал, едва улыбаясь, почти серьезно, даже сурово: Бандит!

Он был суровым и нежным. И таким забавным, и даже циничным — не всерьез, а так, чтобы разрядить обстановку.

29

Я нечасто ходила за кромку леса, где землю не обрабатывают, а тут подумала, что пора решиться, хотелось добавить к нашей пище каких-нибудь антиоксидантов. Стояла зима. Порой я грезила о терпком наслаждении, о краже, что было для меня этически неприемлемо. У меня будут длинные, очень острые ногти. Когти. Я, наверное, поймаю снегирей, дубоносов, зябликов, буду долго играть с ними, прежде чем проглотить мозг, сердце и внутренности, а потом оставлю на снегу выпотрошенную пеструю птичью шкурку. Еще я хорошо представляла себя в теле бурого медведя с тысячелетней генетической памятью, я бы набросилась сзади на это человеческое существо, поборника охоты, и на другое человеческое существо, президента общества охотников, чье имя не буду называть во избежание судебного процесса, и сожру их обоих живьем, потому что обожаю есть своих жертв — эдакие палеолитические фантазии в духе Джозефа Делтейла[43], которого никто больше не знает и не читает! — пожирать самых мерзких, самых грязных, самых тупых. Признаю, что в своих книгах я весьма смела. Что подразумевает: смелее, чем в жизни.

Однако мне случалось отправляться в супермаркет за провизией. И не только. Но это для Йес. Она имела право на упаковки корма «Crave», полезного для ее собачьего здоровья, включающего 60 процентов ингредиентов животного происхождения — какой позор, — и всякие лакомства вроде жевательных косточек «Педигри» или упаковки куриных палочек «Тасти мини». По пути я покупала в аптеке спрей для белья и подушек. Перед сном опрыскивала успокоительной эссенцией наши простыни. Трудно оставаться прямой, как памятная плита на могиле анабаптиста. Вот я и качалась. Шаталась. Как матрос на палубе. И питание здесь вообще не показатель. Разве что показатель дурного тона.

Вот странно, как вопрос питания сделался моральной проблемой. В Сегруа — слово, произошедшее от secretum, секрет, может, это и есть секрет моей жизни, — в доме, где я проводила свои летние каникулы, в доме неподалеку от Нюи-Сен-Жорж, — так вот, в Сегруа мы, я и мои братья и сестры, слишком рано столкнулись с миром, где ко всему относились просто, особо не заморачивались. Что-то есть — хорошо, нет — обойдемся. И с едой так же. Летом родители — это лучшее, что они могли придумать, — оставляли нас в доме одних, мол, живите сами.

Виктор, дед, к тому времени уже умер.

Он был школьным учителем сначала в Поммаре, затем в Пюлиньи-Монраше, собирал ландыши в лесу Кортонаи и считал существительными женского рода все согласные, чье название в алфавите начиналось с гласной. Он говорил: строчная эф, строчная эль, строчная эм, строчная эр, строчная эс. И нас это совершенно не возмущало.

Огород оставался нетронутым. Нам и в голову не приходило хоть что-нибудь там посеять. Что мы ели? Ну… или мы не ели ничего вообще, или я не сохранила об этом совершенно никаких воспоминаний. Это не имело значения. А что имело? Свобода. Свобода.