Собака за моим столом - Клоди Хунцингер

году тут поставили столы и скамьи из бревен. Колеи исчезли, и теперь землю покрывал ковер еловых иголок. Появился щит с призывом совершать полезные для здоровья прогулки. Иногда из собранных здесь же гранитных осколков сооружали кострища, и в каменных чашах виднелись почерневшие головешки. Я ходила туда, чтобы хоть изредка посмотреть на людей. Но ходила скрытно. У меня там имелось свое место. Между двух нависающих скал. В будни здесь никого не было. А вот по воскресеньям настоящие нашествия. Велосипедисты в панорамных очках, переливающихся зеленым, синим, красным, горожане в светло-зеленых или сиреневых спортивных костюмах, оставившие свои автомобили на небольшом паркинге внизу. Молодые мамаши с колясками. Совершенно нормальные люди, гуляющие только летом и только в хорошую погоду.

Но сейчас как раз не лето и погода плохая. Я сидела на своем месте. Я ждала.

В августе здесь ставили дощатую барную стойку, и гуляющие могли присесть с бокалом колы. В остальные одиннадцать месяцев царила заброшенность. Наверное, этого я и ждала — заброшенности. О, уж я-то хорошо знала, что такое заброшенность. Я познала заброшенность. Мне было одиннадцать лет. Я была маленькой растерянной девочкой. Заброшенность была неотделима от меня, как сестра-близнец, я спала на ходу и не могла пробудиться, я спала среди бела дня на лавках Лесной школы, дрожащая, с голыми ногами, худая, как спичка. Этой девочке даже в голову не приходило написать маме, что нельзя бросать ребенка в интернате в Бриансоне. И все же именно в этом «спанье на ходу» я открыла могущество простых земных вещей. Например, подушки, я умоляла свою подушку что-то сказать мне на ухо, но она молчала. Иногда по утрам в умывальной комнате, окутанной влажным паром из-за множества открытых кранов с горячей водой, среди толпы девочек, ни одна из которых не была моей подругой, ведь все они возвращались по субботам домой, а я нет, умывальник шептал мне: подойди сюда, дорогая, подойди, умойся. А на кожуре апельсина, что подавали на десерт в столовой по субботам, я могла разобрать какое-то коротенькое слово, вытатуированное фиолетовой краской, словно код, непонятный другим. А еще весной внезапно на лугах появлялись мои маленькие подружки, я встречалась с ними по воскресеньям, это кажется невероятным, и все-таки да, маленькую одиннадцатилетнюю девочку пускали гулять одну в горах, вернее, не то чтобы одну, а со своей сестрой-близняшкой, Заброшенностью среди цветущих нарциссов. Сердцевинку нарцисса я представляла именно сердцем цветка, между нами — нарциссами и мной — что-то происходило, мы узнавали друг друга, других сердец, кроме сердечек нарцисса, там не было, и правда, они были открытыми и идеально круглыми, окаймленными огнем, и мы общались.

45

С тех пор как я повадилась сидеть в засаде над туристической тропой, Григ и Йес, решив, что я их бросила, особенно сблизились. Йес, казалось, зауважала Грига и стала испытывать к нему товарищеские чувства. Григ был польщен. Не знаю, кому из них пришла в голову мысль устроить стойбище под кухонным столом, за которым трапезничали многие поколения анабаптистов, почти монастырским столом почти черного дерева. Невозможно описать, какой бардак творился на столе теперь, три столетия спустя. Под столом тоже. Одним столом они не ограничились. В своем импровизированном жилище двенадцать метров в длину Йес и Григ устроили помойку, для начала стащили туда мои старые выцветшие платья семидесятых годов. Рваные свитера. Потом книги. Словно пытаясь приглушить горечь моего предательства, а может, из-за недостатка освещения, но Григ как будто хотел подчеркнуть свою незначительность, кстати, он всегда повторял мне: Не надо тут строить из себя. Зато Йес, наоборот, стала много о себе воображать, и когда я возвращалась затемно и начинала готовить ужин, она, заслышав малейший шум, вскакивала, навострив уши, ворчала, словно оберегая от опасности речь. Книжный магазин, которому угрожала опасность. Потому что день ото дня пространство под столом медленно превращалось в провинциальную библиотеку, до медиатеки еще не дотягивало, или в заброшенный монастырь, или в лавку разорившегося букиниста, или в логово прожженных циников.

Когда я брала палку и закидывала за спину рюкзак, я знала, они, двое сообщников, только и ждут этого момента, мечтают остаться наедине, чтобы, распластавшись на полу, провести время с Рамю[72], куча книжек в белой обложке из кожзаменителя, или с Шатобрианом и его «Замогильными записками», темно-синяя кожаная обложка, или Томасом Бернхардом, разрозненные пожелтевшие томики карманного формата, криво склеенные, но сойдет, и ни одного романа. Трио Бернхард–Григ–Йес просуществовало довольно долго. Я с удовольствием оставляла двух старых ворчунов в компании Йес, которая, похоже, совершенно не страдала, охраняя свое стадо из двух баранов, одного черного от ярости, другого черного от тревоги, первый что-то злобно бормотал, второй напевал, отгоняя страхи.

Потом пространство под столом превратилось в нору. В этой норе с ними поселился Кафка, они, люди и животные, жили дружной общиной, готовя свой процесс.

Григ и Йес читали запоем. А еще оба они были безрукими и, если я возвращалась поздно, не могли сварить себе рис. Ну Йес — это понятно, но Григ! Они решили, что готовить буду только я, и даже пальцем не желали пошевелить, если я запаздывала. Они ждали моего возвращения ровно до двадцати двух ноль-ноль. Если я приходила в одиннадцать, они все равно ничего не делали, хотя и были очень голодными. Зато после ужина помогали мне с посудой. Одна вылизывала тарелки прямо на полу, счастливая и довольная, другой, заявив для начала: Я сделаю все завтра утром, сейчас все равно ничего не видно, в конце концов, ворча, вставал к раковине. Один, я даже знаю, кто из них, огрызался и был совершенно невыносим, и он же на следующий день трогательно пел дифирамбы, как на картине «Возвращение с рынка»[73] из Лувра, ее репродукция висела у меня над газовой плитой среди кастрюль.

46

А я ждала, усевшись между двух моих гигантов, вокруг был лес, лиственный и хвойный, и оцепеневший хаос вздымающихся скал.

Этот хаос и заброшенность особенно остро ощущались днем, вся земля была отдана во власть хаоса — хуже того, земля была отдана во власть убийц.

Я устроила себе кресло из ветвей, которое можно было принять за воронье гнездо — привет Фаунии из романа «Людское клеймо» Филипа Рота, моему любимому женскому персонажу, — сиденье было удобным, а я невидимой. Чувствовать себя невидимой? Да это настоящее чудо. Открыть термос, выпить горячего чая, и тебя никто не видит!

Удобно устроившись, я словно становилась единым целым