Собака за моим столом - Клоди Хунцингер

Через неделю вечером снег пошел снова и на этотраз прекращаться не хотел. Снег шел весной. А зимой было тепло. Сейчас как раз была весна, значит, снега было ужасно много. В тот раз Григ лег спать рано, словно сомлел. А я спать не могла. Смотрела, как наметает горку снега под дверью, думала о том, что большая лопата осталась в пристройке, служившей нам гаражом, это метрах в пятидесяти от дома. А дверь продолжало заметать. Все спали. Дом спал. В пять утра я прежде всего разожгла огонь. Выпила чаю. Потом оделась, шапочка, носки с отрезанными пальчиками. Взяла кухонный совок для мусора, вышла из дома, за порогом меня ждала бесконечная белизна, и я принялась делать проход, вернее, прорывать траншею перед собой, три взмаха совком, один шаг, три взмаха совком, еще шаг. К пристройке я пробиралась целый час. Но никогда я не чувствовала такой эйфории, снег — он вообще ей способствует, я смеялась от счастья, что живу и что сама могу справиться с непривычной ситуацией.

Примечание: На улице снег. На кровати одежда. Ботинки сохнут плохо. Мы в безопасности. Наслаждение.

Я продвигаюсь медленно. Йес отбегает, возвращается, катается по снегу, отряхивается, снова катается, потом, забыв обо мне, припав носом к земле, принимается читать письмена, начертанные невидимыми молекулами. Ее морда припорошена белым. В какой-то момент я слышу, как она тявкает и визжит вдалеке. Зовет меня. Я бегу. Она лежит неподвижно. Не может пошевелиться. Я беру ее на руки. Она весит килограммов пятьдесят. На каждой прядке шерсти болтается снежный комок. Спотыкаясь, мы возвращаемся домой. Я разуваюсь, вытираю волосы. Склоняюсь над ней, один за другим выбираю из шерсти круглые снежные комки, каждый по полкило весом. Под животом, на лапах, вокруг шеи. Почувствовав облегчение, она — хоп! — прыгает на кровать королевских размеров, вытирает о покрывало морду, спину, визжит от радости. И прямо там засыпает. Ей снится сон. Переживает ли она во сне заново свою прогулку?

Однажды снежным вечером, невероятным снежным мартовским вечером кто-то постучал в дверь, такого с нами до сих пор не случалось, чтобы кто-то стучался к нам в темноте, да еще и в такую погоду. Иди посмотри, сказал мне Григ, смелый, как всегда. Одной рукой я придерживала лающую Йес, другой открыла дверь. Какой-то молодой парень. Я сказала, она не кусается. Было в нем что-то простодушно-наивное, нам даже сделалось стыдно за свою подозрительность. Он походил на хрупкого Эррола Флинна[78]: аккуратно подстриженная бородка и усики. Я пригласила его войти. Он весь промок и держал в руке намокшую карту. Развернул ее и попросил уточнить, где мы находимся. У него были длинные тонкие руки. Я сказала: видишь этот маленький прямоугольник, мы здесь. Это Буа Бани. А он сказал: мне нужно сюда. И указал пальцем выше и левее по карте, на крошечные кружочки, изображающие моренные отложения, большие скалы, образующие террасу. С него тек растаявший снег, но карта сохранилась хорошо. Он сказал: это влагостойкая бумага. Он прибыл сюда накануне и установил палатку чуть выше.

А как ты тут вообще выживаешь? — У меня военный паек, и одежда хорошо защищает от холода. Я перед отъездом купил все, что нужно, в магазине «Бывалый турист». — Но что ты тут собираешься делать? Он был очень худым. В путь отправился три месяца назад. До сих пор Григ молчал, а тут спросил у парня, откуда он. — Я? Из Парижа. Я, наверное, не туда повернул после первой горы. Его голос доносился до нас словно через невидимую хрустальную броню, которая, казалось, разобьется от малейшего удара.

Когда он собрался возвращаться назад в темноту к палатке, с него по-прежнему капал растаявший снег. Григ дал ему накидку из промасленной ткани с большим закрывающим плечи воротником, как у Жюля в фильме «Жюль и Джим». Он спросил молодого человека, видел ли он фильм «Жюль и Джим», но тот фильма Трюффо не знал. И Григ стал ему рассказывать, как Жюль кричал Катрин: Да ты сошел с ума, ты сошел с ума! он обожал этот момент, какая забавная путаница полов. Нет, парень этого фильма не видел. Все-таки пропасть между поколениями существует, что ни говори, огромная пропасть, и мы живем, не подозревая об этом. Просто замечаем, что что-то не сходится, а что там не сходится, непонятно.

Его звали Гаэтан. Он рисовал комиксы. Он уже собирался выходить, но обернулся, чтобы сообщить: рисовать — это его работа. Я хочу нарисовать донное течение. Только посмотри вокруг, все движется. Посмотри на деревья, на скалы. Посмотри, они тоже сбегают отсюда, сказал Гаэтан, доставая из кармана блокнот. Мне захотелось это нарисовать. Я уже начал. Стоя в дверях, он открыл блокнот и показал свои рисунки. Скалы выгибали спины. Пни — словно дикие животные, подстерегающие добычу. Капли дождя на переднем плане — планеты. Неслись силуэты облаков, другие силуэты, человеческие, плыли под облаками. Дома с опущенными шторами, запертые рестораны. Попрошайки, призраки. Еще он нарисовал лошадь. Я почувствовала, какая эта была одинокая лошадь, наверное, такая же одинокая, как и Гаэтан. Впрочем, за Гаэтана можно не беспокоиться, пусть все закончится плохо, это неважно, здесь, на Земле, мы проездом, а реальность, если ее увеличивать и увеличивать, пока она не станет совсем огромной, всего лишь вымысел. Интересно, где находится граница между реальностью и видимостью? А между реальностью и невидимостью? Я не нашла.

Хотя парень и замерз, он ни за что не хотел оставаться на ночь. Нет, спасибо. Лучше я пойду к себе в палатку. Ему нужен был этот талый снег. И биение жизни. Да, мне нравится в палатке, это как обряд инициации. Я ответила: Но это жесть, вот сегодня, например, весь день мокрый снег. — Да, жесть. Весь такой хрупкий. И бородка подстрижена, как у Эррола Флинна. Он решил принять вызов.

В палатке наверху он жил пять дней. По вечерам приходил к нам и показывал рисунки. Обожал рисовать вырванные ветром деревья, пни, которые после урагана 1999 года так и остались торчать с вывернутыми корнями, вот уже двадцать лет торчат под скалой, а однажды я узнала ту сосну. Другой такой сосны не было, это была та самая, под которой я закопала пепел Эммы, своей матери, а потом ветер вырвал ее с корнем и унес пепел. Но сосна Эммы находилась далеко, через две долины. Гаэтан не мог добраться туда за