Собака за моим столом - Клоди Хунцингер

заперла свой разум на ключ, а ключ выбросила. Я подумала, нет, даже не подумала, а произнесла про себя: Я туда пойду. И добавила специально для Йес, которая о чем-то догадывалась: А ты жди здесь. Вышла, не закрыв дверь. И снова сказала Йес: А ты жди.

Это была группа Выживших, выигравших свою будущую жизнь. Они шли пешком. Они из тех, кто готовится к худшему. На теле бугрились мускулы, на руках синели вытатуированные змеи.

Если бы только у меня был мой карабин 22-го калибра с глушителем и без отдачи. Но его у меня не было. Разоружение — наше всё.

Со всей скоростью, на какую способна, иду через лес, сквозь сумерки, стараясь не сходить с тропинки, и все вбираю в себя, все чувствую и вижу: неистовый цвет неба, свежесть воздуха, а еще запахи, например запах огня, пожирающего валежник. Сердце прыгает в груди. Меня кто-то ведет. Я почти ползу. Метрах в десяти от себя различаю костер, краснеющий в синеве ночи. От его света деревья отбрасывают неправдоподобно огромные тени, заслоняющие все вокруг. Слышу потрескивание веток в огне, буйство костра и все звуки ночи, населенной человеческими существами. А еще, наклонившись, слышу скрип собственных коленей. Я таращу глаза, силясь разглядеть в пьянящем хаосе листья папоротника — бывшего владыки Земли: дай им волю, они заполонили бы всё. Сообщники. Невозможно представить, что же такое загадочное суетливо перемещается меж их стеблей высотой с лошадь или что там притаилось. Все скрыто. Оттуда, из сердцевины папоротника, я таращусь на огонь, который то ярко озаряет сумерки, то вдруг делает их темноту еще более кромешной и беспросветной. Дорогу перегораживают спальные мешки. В ночи алеют кончики сигарет. Путники одеты как шпионы. Скрючились как суккубы.

Раньше я боялась охотников. Доставала нож, будто собиралась скальпировать их на месте. Бывало, обращала их в бегство, просто подходила, держа в руке камень. Даже бросать его было не нужно, они сами пугались. А теперь я подумала, ну хорошо, у меня колени не гнутся, я минут пять буду только вставать на ноги, кости захрустят, они услышат, а ведь это даже не охотники, а браконьеры, убийцы, и я просто бормочу: сволочи, мерзкие ублюдки. И вытираю холодный пот со лба. По-прежнему бешено колотится сердце. У меня бешеное сердце, но что, собственно, ему надо, да ничего особенного. Прыгают в ночи языки огня. Мечутся сосновые ветки. Курят суккубы. Может, это банда, которая торгует наркотиками онлайн? Или продает адреса собак? Оптовые торговцы собаками? Я больше ничего не вижу. Пытаюсь успокоиться. Говорю себе: Ночью все бывает. Но здесь происходит что-то странное, как будто все время ночь, даже среди бела дня. Наше бессознательное вырвалось на простор. В открытое море, под открытым небом. С трудом удается протискиваться сквозь черную материю, какую-то ультрасовременную, не поддающуюся осознанию, густую, отвратительную. Мир сделался невнятным, неясно, что в нем скрыто, но это скрытое выпячивается на поверхность. И эта странность захватывает все, этот уголок леса, эту гору, а еще Париж, Москву, Центральную Африку, Бразилию, и везде рабство, страдания, насилие над людьми, животными, лесами, все в одну кучу. И тогда мне приходит в голову: ночью нам снятся сны, чтобы утром, проснувшись, мы не сомневались, что все вздор, бред, продолжение сна. Мы продолжаем грезить. Мы находимся внутри страшного марева.

В лесу не шевелился ни один зверь.

Сполохи огня освещали высокие сосны, у костра сидели люди, силуэты и тех и других были почти неузнаваемы. Внезапно я осознала, что живу в таком же мире, и при вспышках огня не могу узнать самое себя, слабую и ничтожную, я плачу от горя или страха, твердя при этом: Ты что, с ума сошла, так далеко забраться. Надо отступить. Я с трудом разворачиваюсь, путаясь в стеблях и листьях папоротника. Они хрустят у меня под ногами, как чипсы. Я тоже хрущу. Оставим эту затею. Попытаюсь объяснить это своему телу. Мы с тобой слишком старые, говорю я ему.

Собака ждала меня на пороге дома. И долго она сторожила эту поляну и этот дом? Я рухнула без сил. Она облизала мне лоб, щеки, шею, руки своим нежным, как мягкая тряпка, языком. От нее веяло покоем. Собака, потомок волка, этот посланник животного мира, врачевала раны женщины, вернувшейся из дикого мира.

Женщина, о которой заботится собака.

Еще бодрствующий Григ, которому я рассказала о стоянке Выживших: к внешнему миру у меня доверия нет. Лучше бы ты почитала.

58

Однажды, было одиннадцать утра, я сидела в кабинете и тщетно пыталась разобраться в себе: у меня имелись на выбор двенадцать прологов, пять кульминаций и вместо одного окончания три рыбьих хвоста.

Я захотела сделать чай и спустилась на кухню, где по-прежнему стояла наша супружеская кровать, Григ уже проснулся. Знаешь, сказал он мне, этой ночью со мной случилась удивительная вещь. Сюрприз. Его глаза блестели, будто с ним никогда еще не происходило ничего столь прекрасного. Пока ты спала, я перечитывал «Анну Каренину», продолжал Григ, как и каждое лето. Я как раз читал про Кити и вдруг обнаружил, а ведь я читал этот роман раз пятьдесят, что собаку Кити зовут Крак. И я вспомнил, что мою первую собаку тоже звали Крак. Это было во время войны, мы прятались в Ороде[83], у мадам Рот, мне было пять лет, и ее собаку, которая стала и нашей собакой, звали Крак, ночью я подумал, что мадам Рот так ее назвала, потому что читала «Анну Каренину» и наверняка любила роман, она вообще была романтичной особой, так что эта книга появилась в моей жизни в раннем детстве. Я так обрадовался, когда обнаружил эту связь. Крак, ну ты представляешь, Крак — это такая редкая кличка для собаки, я никогда раньше не слышал, а потом я уснул, и мне снились такие прекрасные сны, просто необыкновенно прекрасные, такие быстрые, один за другим, цветные, и там мама была моя, а отец на войне, в этих снах шалаши, лесные ягоды, полевые цветы, духи в маленьких флакончиках, мама, Рут и рулоны фольги, которые мы однажды утром нашли во мху, ее сбросили для нас с самолета, и нашей жизни ничего не угрожало, это была просто жизнь, жизнь под материнским крылом, жизнь, когда вдруг появился Крак, и мы тогда все трое сидели в шалаше, это был наш последний шалаш, как сейчас помню, из веток орешника с высохшими листьями, и сквозь эти ветки нас было прекрасно видно, и