Собака за моим столом - Клоди Хунцингер

читал, читал медленно, при свете или без света луны, читал в темноте, слившись с темнотой. Разумеется, это был Григ. Часов в пять утра, с первым сверчком, когда темнота начинала отдавать синевой, он возвращался, пошатываясь, отощавший, оголодавший.

За Григом шла Йес.

Они возвращались ранним утром, когда я наконец тоже отправлялась в постель. Я слышала, как стучат по полу их лапы, этот звук я слышу до сих пор, и у меня на глазах появляются слезы, они волочили свои лапы, и я слышала, как их ногти царапают мое сердце. Я исходила тревогой. Они шли друг за другом, спотыкаясь, будто им было по сто двадцать лет. Взбирались на кровать, где ворочались с боку на бок, медленно, тяжело, словно стараясь поудобнее разместить свой мешок с костями. Рядом со мной. Рядом с моим мешком. Что и говорить, мы все трое были тесно связаны. Я уже и не знала, то ли Григ собака с человеческими чертами, то ли мое домашнее животное, во всяком случае, это существо часто видело сны и рассказывало их мне. Вот один из них, который снился постоянно: я стою у подножия горы, это на юге. Вижу пастуха. У него в руках несколько щенков, он показывает мне одного за другим, а потом говорит: на, и дает одного.

И все же Григ менялся.

Я наблюдала за этим вблизи.

Хватит смотреть на меня, Биш, говорил Григ. Мы становились все нежнее, каждый понимал тревогу другого. Иногда случалось воспрянуть духом. Мы надеялись, что все изменится. А иногда нет. Что со мной будет без тебя? Порой я была так близка к отчаянию. Григ был для меня всем. И тогда я подумала, что все, что с ними происходит, — просто хандра, и попыталась начать писать, полагая, что дело именно в этом, писательство — как ритуал заклинания.

Потом Григ сказал: Мне трудно читать. Я плохо вижу. Он уже не мог читать, надо поменять очки, для чего пришлось бы спуститься в долину. А он не хотел. Он больше не читал. Показываться врачу Григ тоже не собирался. Когда он был на консультации в последний раз, у эскулапа в кабинете находилась очаровательная девушка-интерн, еще не получившая диплом врача, и, уходя, Григ сказал: До свидания, мадемуазель, за что получил нагоняй: Сейчас не принято говорить «мадемуазель». В общем, к врачу мы не пойдем.

Это стареющий ребенок.

Старый озорник.

Это был клоун. Григ родился не просто бродягой, а клоуном, превратившим свою жизнь в искусство, которое отказывалось быть искусством. Он не понимал мира, в который его занесло.

Потом я заметила, что Григ не мог больше читать просто оттого, что погнул свои очки, уронив, сонный, голову на книгу. Или при пробуждении. Я их разогнула. Он все равно сопротивлялся, такая уж бунтарская натура. Я спросила: С кем ты сражаешься? Ответить он не мог. Но хотя я разогнула очки, читал он все равно плохо. Тогда я стала читать вслух, что выудила в интернете или в своих бумажных завалах.

А еще Григ рассказывал мне истории. Однажды он спросил, знаю ли я историю Густава Грезера[84]. Знаю ли, где во времена нацистского террора прятался этот анархист в сандалиях на босу ногу, который стал прототипом персонажа Лео в «Путешествии к земле Востока» Германа Гессе. Знаешь, этот тип, явившийся из Трансильвании, оборванный, с длинной бородой, в длинной одежде, ел только сырое? Как философ был близок к циникам. Поэт, от которого не осталось ничего. Ни единого стихотворения. Но зато какая жизнь. Стихи он писал на листьях деревьев и раздавал всем, кого встретит. И очень не любил, когда его называли Гус Грасс, ну ты же догадываешься, это из-за «Листьев травы» Уолта Уитмена. И не забудь, что он переводил Лао-цзы.

Ну и как ты думаешь, Сибиш, где этот поэт прятался от нацистов? Впрочем, наверняка утверждать нельзя. Все, что касается Монте Верита, окружено легендами, и кто знает, где здесь «верита»? Я ответила, что не знаю.

А Григ рассказал, что уже давно интересуется Монте Верита, республикой художников, писателей, философов. Монте Верита — это холм в Асконе, кантоне Тичино, на берегу озера Маджоре. Я полез в интернет, стал что-то выписывать для своей картотеки. Статей на французском очень мало. Эта авантюра зародилась в Восточной Германии, в ее волшебных лесах, ручьях с форелью, подпитывалась ее мифами, а в конце XIX века укоренилась в Швейцарии. В десятых–двадцатых годах XX века Монте Верита стала чем-то вроде мировой оси, лабораторией иллюзий, строительной площадкой грез об иной жизни, в истории человечества такие жизни зарождаются два раза за столетие. Ни одного француза. Хотя нет, один был: Иван Голль. Но были американцы: Айседора и Раймонд Дункан; русские: Кандинский, Бакунин, Ленин, да-да, и Ленин; австрийцы: Мартин Бубер; ирландцы: Джеймс Джойс; англичане: Дэвид Герберт Лоуренс; фламандцы, шведы, венгры, много швейцарцев, особенно из Цюриха и Базеля, Софи Тойбер и Жан Арп; больше всего, конечно, немцев: Герман Гессе, Хуго Балль[85]. Было это почти сто лет назад. Все встретились на Монте Верита. В поисках чего? Иллюзий по поводу некоего будущего? Можно подумать, революции не возвращаются к исходной точке. Можно подумать, существует какое-то универсальное решение. Универсальный бред — это да. Все эти наивные люди, все эти херувимы, у которых вдруг отобрали мечту! Лучше уж оставаться при своих воздушных замках. Самое смешное, что все время одно и то же. Ждут пришествия нового человека, а приходит тот же самый, и снова все ждут.

Совсем как нам сейчас, им надоело натыкаться на тупики современного мира, просыпаться по утрам, когда все свечи потушены. А вот иллюзий по поводу нового мира у них было побольше, чем у нас. Хижины, шалаши, бедность как философия. Леса, солнце, нагота. Религия тела. Хороводы, песнопения хором, и все ради подчинения некоему космическому порядку, противно. Подчинение начальнику.

Мэтру.

Они хотели чего-то основательного. Смысла. Не думаю, что к ним забрел бы Сэмюэл Беккет. Или Джон Кейдж. Люди не воспринимают абсурд всерьез.

Им нужны были факелы, костры, гонги, голые тела, пляски вокруг высоких очистительных костров, языческие шествия, кстати, знаешь, они не захотели принять у себя маленькую девочку, потому что она была еврейкой. Может, с этого момента на Монте Верита все пошло наперекосяк? Кто видел танец Мэри Вигман, подруги Лабана[86], хореографа всех этих плотских празднеств на Монте Верита до 1933 года, и еще геббельсовских Олимпийский игр 1936 года, тот поймет, какой энергии требует эта деятельность.