Собака за моим столом - Клоди Хунцингер

своей потере, нет, пишут просто потому, что тебя захватывает язык, как скваттер, который самовольно вселяется в чужой дом. Мне это показалось таким очевидным. Я подумала: мы не что иное, как конура. Собачья конура. А собаку, которая все говорит и говорит во мне, зовут Логос. Это говорю не я, она, и с ней ничего не поделаешь. Она устанавливает здесь порядок. В этом есть нечто библейское. Что можно сделать с тем, кто говорит вместо нас? Кто нас использует? Кто говорит ради того, чтобы сказать? Как удержать неудержимый речевой поток? И чем еще можно быть, если не конурой для языка, для нашего же языка, который разговаривает сам с собой, не обращая на нас внимания?

Ни у кого нет ответа.

В то же время, даже если бы мне и нравился этот образ конуры, я догадывалась, достаточно было выскользнуть в открытую дверь, чтобы избавиться от Логоса. Можно было бы сразу добраться до краев, до пределов, до поросших травой границ, добраться до места, где все превращается в иное состояние, sicut palea[89], в овсяную шелуху, пыльцу, пыль, облако. Слиться с летучими мышами, лисами, ящерами, с мордами, крыльями, торчащими ушами, с бархатом, с шелком диких шелкопрядов, с пятью чувствами, со всеми породами деревьев, с их соком, с их испарениями, с их едкостью, перестать говорить и начать щебетать, журчать, ворчать, хихикать, петь, кривляться и гримасничать, писать на языке трав и лугов, на исконном, довербальном.

Но за мной наблюдали.

Йес тут же вскакивала, если я хватала ботинки, дающие мне суперсилу, способные увлечь меня далеко от письменного стола, моего стола писа–тельницы. И речи не было о том, чтобы я ее покинула. Отныне мое место здесь. А не где-нибудь.

62

Григу становилось лучше. Мы все трое чувствовали себя неплохо. Так что как-то утром, еще в постели, где мы повадились валяться допоздна, Григ снова принялся шутить в духе черного юмора:

— Так значит, Фифи, ты собралась меня укокошить. Ты могла бы, знаю, могла бы, мне-то ничего, а ты могла бы избавиться от меня в своей книге. Нет, не вставай, лежи. Можно еще поспать. Вот только объясни мне, как ты собиралась меня похоронить, ну, когда все было бы кончено. У тебя бы ничего не вышло. Я-то знаю. Ты никогда не смогла бы вырыть достаточно глубокую яму, как рыли амиши, когда им нужно было похоронить одного из своих, если тот не хотел лежать на маленьком кладбище. Потому что я, чтоб ты знала, хочу, чтобы меня похоронили здесь.

— Как бы я справилась, дорогой Григ? О, я прекрасно знаю как. Я уже думала об этом, любовь моя. Когда все будет кончено, совсем кончено, тебе ведь не нужна будет реальность, у тебя все в голове, весь твой мир, так вот, я тебя закопаю под твоими книгами.

— Слушай, Фифи, ты совсем сумасшедшая, — сказал Григ.

И рассмеялся, как ребенок.

В эту минуту в окно ворвалась какая-то мелодия. Она источала аромат жасмина, еще сильнее, чем накануне, у нее был вкус условного наклонения, причем второго типа, вкус сказки. Я словно вновь увидела, как этот чертов Григ заходит в мой кабинет, такое случалось нечасто. Он застывал перед полками с книгами, как в библиотеке, во рту трубка, в руке зажигалка, я слышала ее щелканье и вдыхала запах табака, пока он обшаривал взглядом полки — и хоп! — хватал какую-то книгу, которую так никогда и не возвращал.

— Под книгами, — веселился Григ. — Ну-ка, поясни.

— Под горой книг. Мне даже не нужно будет рыть яму, я воспользуюсь воронкой от снаряда, он в 1945 году упал рядом, хорошо хоть дом уцелел, там осталась большая яма. Когда все будет кончено, я тебя обмою, заверну в простыню, зашью ее, потом с трудом выволоку из дома на плечах и осторожно положу на дно ямы. Затем погружу на тачку все твои книги, думаю, мне понадобится целый день, и завалю тебя ими. Книги — это убежище. Язык — страна.

— Лучше бы тебе их сохранить, там найдется кое-что интересное для тебя. Так, ну а дальше? Какая-нибудь церемония будет?

Вот уже пятьдесят лет я не ходила ни на какие церемонии, ни на свадьбы, ни на похороны. Поэтому ответила: Не знаю. Даже не представляю, как это могло бы быть.

Мы встали.

Был полдень.

Мы съели самый вкусный завтрак из тех, что я когда-либо готовила в Буа Бани, на десерт — черная черешня. Последняя, самая сладкая. Собранная накануне. «Мы оба не хотим, / чтобы ушла любовь», пропела я, выделяя цезуру. Что это? спросил Григ. Откуда ты это взяла? Я нашла на ютьюбе песню Доминика А.

Пока я на тебя смотрю

Ты не исчезнешь,

Пока ты на меня глядишь,

Я буду здесь,

Так значит, день и ночь

Мы бодрствовать должны.

............................

Друг друга нам с тобой

Нельзя терять из вида,

И это знаю я,

И это знаешь ты,

Мы оба не хотим,

Чтобы ушла любовь.

После этой песни Григ выглядел счастливым, расслабленным и спокойным, ведь мы дали обещание не терять друг друга из виду.

 Он потянулся, а потом рассказал историю с подтяжками. Ты знаешь, я нашел в серии «Плеяды» один роман Жионо, который раньше никогда не читал, «Безумное счастье». Это в каком-то смысле продолжение «Анжель». Чуть похуже. Там есть один тип из Пьемонта, близок к анархистам, его преследуют, и он бежит из Италии на корабле. После долгих приключений оказывается в Лондоне. Его английские друзья находят, что выглядит он неплохо, но Бьянка, его зовут Бьянка, что-то с тобой не то. С тебя все время сваливаются штаны, ты поддерживаешь их руками, как будто они вот-вот упадут с задницы. Они отводят его к портному, а тот не шьет ему новые брюки, а дает подтяжки. И вот это — совсем другой человек. Знаешь что, Сибиш? В следующий раз, когда поедешь в город, купишь мне подтяжки, а?

На длинном обеденном столе лежал квадрат света. Он казался неподвижным, и в то же время как будто сторонился прекрасных вещей, оставшихся на столе после еды, он отдельно, они отдельно. Сверкающие стаканы. Кувшин с водой. Смятое полотно скатерти, большое белое истрепанное полотно, это была старая, отслужившая свое скатерть, которая знавала лучшие дни. В вазочке еще оставалась черная