Собака за моим столом - Клоди Хунцингер

все было кончено, кончено, а Григ, не переставая говорить, все ходил туда-обратно по кухне, как сейчас вижу, потом положил в чашку чайный пакетик, выжал половинку лимона, добавил три куска сахара. Я сказала: Что-то многовато. А ему плевать, потом он налил в чашку кипятка и сказал мечтательным тоном: Послушай, я вдруг подумал о своей библиотеке. О твоей библиотеке. О наших двух детях на краю леса, дети наших детей книг не читают. Кому наши дети передадут свою библиотеку, если их дети больше не читают? Что станет с Анной Карениной? А с Кити? Это меня бесит. И Григ замер, словно увидел перед собой пропасть.

А если дети наших детей никогда не видели ни одной бабочки-радужницы, ни одной бабочки ночной павлиний глаз, ни одной бархатницы дриады с шестью голубыми зрачками, то как они могут вспоминать о них и сожалеть? Эти самые дети, которые никогда не видели ни одного щегла, ни одного красного коршуна, разве могут они сражаться за них?

Некоторое время спустя Григ высказал одно странное соображение: Есть вещи, которые я как будто засунул себе в голову, и нет никакой нужды вытаскивать их обратно. Они есть и всё. Я просто знаю, какие они, эти цвета: белый — дома свихнувшихся анабаптистов, зеленый — озера Мэкс, серебристо-серый — русла потока. Больше мне ничего не надо. Вечером Григ слегка расправил плечи, встал передо мной и заявил: Всю жизнь мне хотелось быть сильным. У меня была мечта, я так ее и не осуществил, знаешь, как в романах Хемингуэя, пройтись по городу и, если на меня нападут, всех раскидать. Хотелось подраться по-мужски, но так ни разу и не пришлось, увы, не дано — значит не дано, я вечно чувствовал себя слабым. А еще я всегда встречал людей, которые мне помогали. Помнишь лесоруба, ему было семьдесят лет, а он на санях привез с гор весь наш запас дров на зиму? Утром просыпаемся, а все уже лежит у дверей. В горах одни аристократы. Потом Григ снова сел, сгорбился, разжег трубку. Мы молчали.

А через несколько дней Григ заболел. Ничего серьезного. Никаких клинических признаков. И все же я очень беспокоилась. Я никогда тебе не говорил, что скоро умру, сказал Григ. Ты сама все придумала, тебе просто хочется поплакаться в рукописи, над которой ты сейчас работаешь. Ну признай же.

Кровать, смятые изношенные ужасные простыни, с которых Григ смотрел на меня с некоторым удивлением.

Еще не рассвело. Я сидела в кабинете, что-то чиркала на бумаге, думала о Григе. Я все время думала о Григе. О том, с какой иронией относился он к цветку, женщине, облаку, а ведь его ирония была просто защитой, посмеиваясь над любовью, он защищался от нее. Он напоминал мне влюбленного, который пытается уберечь себя от возможного разочарования.

59

А потом я поняла, к чему это он, кое-кто из них двоих стал стареть, наверное Йес, ведь собаки стареют в семь раз быстрее, чем люди. Мы впервые старели вместе с нашим животным. И потом, я так и не поняла почему, но они очень похудели, оба, Йес и Григ, хотя я всегда готовила им что-то новое, давала свежие ягоды, красные, черные. Они уже почти ничего не ели, только пили. Они пили долго, медленно, Григ за столом, а Йес из своей миски из нержавейки.

Однажды Григ сказал мне: Интересно, какой ты будешь в девяносто лет. Я: Сомневаюсь, что доживу. Под его глазами краснели большие круги, больше, чем накануне. Мы еще хорошо отделались, добавил Григ, мы везунчики. Здорово быть бедным, кто-нибудь думал об этом? Никаких тебе пиров, бог миловал. И добавил: Мы избежали всех опасностей. Губы его дрожали. Он и правда очень похудел. Тем же утром он собрался пойти, как раньше, со своей пилой, запастись дровами на следующий год. А я сказала, что дров у нас на десять зим.

Мы больше не боялись, что опасность придет откуда-то извне, казалось, мир свыкся с мыслью, что все плохо, он будто стремился к саморазрушению, а мы по-прежнему спали в одной постели, внизу, возле печки, которую разжигали даже летом, в наших северных широтах это было необходимо.

Проснувшись, я смотрела, как они спят. Они все больше и больше походили друг на друга.

И выздоровели они вместе. Я по-прежнему держала в руках бразды правления, сидя в кабинете до поздней ночи, повернувшись спиной к природе, держа ее на расстоянии, отодвигая ее от себя, отвергая, склонившись над грудой записок. Тем хуже для лета за окном. Это была важная фаза писательства: стадия сепарации. Я точно знаю, что если хочу начать писать, мы с природой должны отделиться друг от друга, не быть одним целым. Вставала я очень поздно. Но вообще-то писать я еще и не начинала. Смысл ускользал от меня.

— А может, эта книга будет о собаке? — подумала я.

— Как? Книга об этой собаке?

— Почему нет? Обязательно писать о лисах, волках или медведях? Потому что собака — это, видите ли, домашнее животное? Домашнее! Обыкновенное! Слишком обыкновенное! Ведь собаки есть у всех! А почему бы нет? Книга будет называться «Собака за моим столом».

— Как? Ты хочешь назвать роман «Собака за моим столом»? Но тогда твоими читательницами будут одни дамы с собачками. Оно тебе надо?

— Надо, я именно этого и хочу. И потом, понимаешь, это будет такое щедрое название, для всех поколений, мол, здесь, за нашим столом, мы принимаем всех, все биологические виды, присаживайтесь. Животные? Прекрасно! Все за стол, всем за столом есть место. Открытая дверь, открытый дом, для всех животных, которых позовут дети. Это символ. Манифест. Поверь, Софи, это прекрасное название. Собаку, посланца животного мира, если верить Кафке, зовут за стол люди. Ну пожалуйста, Софи, оставь это название.

Теперь мы постоянно держали открытой дверь кухни, она была открыта ночью, открыта в ночь. Помню этот кухонный уголок на первом этаже, вровень с лугом. Было тепло, мягко, спокойно. Григ и Йес сидели на пороге до самого вечера, дыша свежим воздухом, пока не становилось совсем темно, до последнего сверчка. Тогда-то Григ и Йес повадились не возвращаться в дом, а оставаться прямо там, на краю луга, я, сидя в кабинете, пыталась писать, и когда вставала и подходила к окну, видела их на том же месте. Иногда мне удавалось разглядеть силуэт у водопойного желоба, над водой, силуэт