Собака за моим столом - Клоди Хунцингер

здорово. С помощью языка и зубов отделяю ягоды от листьев. Зубы быстро, одну за другой, срывают ягоды. Если стоять на четвереньках, фиолетовый вкус чернил «Ватерман» становится более выраженным. Более странным. Йес пристраивается рядом и жрет, вот именно что жрет, и вполне довольна, это видно, минут двадцать она, примостившись слева от меня, чуть впереди, жадно ест ягоды, ей нравится быть именно там, где я, потому что возле меня черника крупнее, Йес знает, что я вижу лучше, чем она, но обирает кусты не очень чисто, много оставляет, а я подбираю за ней. В какой-то момент Йес останавливается и устраивается на камне рядом, откуда может наблюдать за всем происходящим, серьезная, сосредоточенная. Иногда подходит ко мне убедиться, что все в порядке, возвращается назад. Она не спит, вообще никогда. Только на своей — нашей — кровати королевских размеров. А теперь наблюдает, недоумевая, как вообще можно спать, здесь так интересно.

На краю леса я останавливалась, говорила себе, все в порядке, можно входить. Лес перечеркнут резкими полосами света и тени. Бурная деятельность без передышки. Хруст и треск, будто всякий вымысел разбивается вдребезги. Шелест. Галоп. Надкрылья жуков раскрываются и смыкаются вновь.

Примечание: иногда я застываю на краю луга, даже не собираясь туда углубляться и все же оборотившись к нему лицом; мне достаточно просто смотреть на него, я чувствую в себе что-то странное и непонятное, приобщение к глубинам, я выпускаю себя на свободу, забываю собственные границы, перестаю существовать или начинаю существовать по-другому и молниеносно устремляюсь к нему, а он, луг, хватает меня и тянет к себе, в себя.

Преодолевать границы — эту способность я с давних пор ценю в себе больше других. Но прорываться надо одной. А человек рядом с вами пусть просто будет рядом.

Ну и откуда ты? — ворчал Григ.

Или: Куда тебя еще понесет? Я ведь тебя знаю.

Или: Скажи, где ты теперь? С кем? С этим деревом? С этим алым закатом? Ну и что ты делаешь с алым цветом? Это почти ревность. Мне кажется, иногда он готов меня придушить, лишь бы я ему сказала. А что, собственно, сказать? В чем признаться? Что мое тело постоянно меняет форму?

Я заметила его, когда собиралась выйти из дома, из его спасительной тени. Он меня не увидел, его интересовало только солнце. Я замерла. Он сидел на узком выступе водосточного желоба, словно на нижней челюсти круглого рта, погрузив лапы в воду, по очереди подставляя под струю сначала одно крыло, потом другое, встряхивая ими. Потом живот, нежно-нежно розовый, как цветок персика, потом спинку цвета утреннего облака, потом головку с узкой черной полоской на глазах, как у бандита. Хитрый сорокопут не просто купался, время от времени он ловил на лету капли воды и пил их при помощи массивного, сжатого с боков клюва, способного прокусить мышку-полевку, малиновку или сверчка. Прежде чем съесть добычу, он обычно накалывает ее на какой-нибудь острый предмет, например на колючку шиповника. Вот он сушит перья, встряхивает ими, приглаживает клювом, долго причесывается. Сейчас улетит. Нет. Снова устраивается на краю желоба. Это сильнее его. Какое блаженство! Целиком окунается в воду, пьет, плещется с таким наслаждением, что я будто сама его ощущаю, никогда еще я не чувствовала птицу так близко.

Такая сильная воля к жизни.

Саламандра предлагает разгадать ребус. У саламандры на влажной блестящей коже черно-желтый код, у каждой свой. Как будто план лабиринта. Каждая саламандра — страж лабиринта.

По утрам я распахиваю дверь, выходящую на луг. И не только на луг. Когда я распахиваю дверь, начинают гудеть мысли и пчелы. Гудит мир. Он всегда был такой. Гудящий и сверкающий. Я думала, мне вот не дается ирония, я не чувствую себя настолько подавленной, от меня еще не отлетели все обломки и осколки, хотя жить без иллюзий — правда здорово. Ирония — это так здорово. Мне бы хотелось стать ироничным пессимистом. Но во мне до сих пор живет эхо, отсвет, отголосок, словно палимпсест рая, который еще можно разобрать, всмотревшись в обломки. И я держусь за эти обломки, я сама часть этих обломков.

Выйдя из дома в очередной раз, я не стыжусь признать, что, вопреки очевидности, мир — это совершенство.

55

Примечание: Я сидела на пороге дома. Мне показалось, что в траве кто-то похрапывает. Наклонилась. Прислушалась. Жаба.

56

Пошел дождь. Луг дымился. Из окна кабинета я вижу какого-то человека в камуфляже, он так гармонирует с цветущим дроком и утренним небом: ярко-желтый непромокаемый плащ, ярко-розовый шарф, синяя каскетка. Вот он останавливается, наклоняется над кенотафом нашей ослицы Литани, пытается разобрать, что я там нацарапала на плитке. Почему мне кажется, что это кто-то из моего прошлого? Это он. Я говорю Йес: Подожди. Во всю прыть спускаюсь по лестнице, даже не набросив куртку, устремляюсь на тропинку, огибающую заросли щитолистника. Надо догнать его, пригласить в Буа Бани, предложить горячего чаю, как будто я и вправду спустя тридцать лет наткнулась на того старого итальянца с потрясающими усами. Поспешая за ним, я уже не уверена, что это действительно он. На повороте вижу его спину, он далеко. Он останавливается и разворачивает карту. Мне хочется радостно крикнуть: Это ты? Но не решаюсь. Я лавирую между папоротниками, по-прежнему невидимая ему, испуганная, с бьющимся сердцем, и, почти настигнув, кричу: Это ты? Человек на какое-то мгновение поднимает голову. Затем вновь утыкается в карту. Мне не удалось разглядеть лица. Я негромко окликаю: Это ты? Но он, похоже, не услышал и не торопясь пошел через заросли цветущего дрока, как будто здесь — и в то же время уже далеко.

Вернувшись домой, я полезла в интернет. Он умер в 2007-м, то есть уже давно. Но я-то знала, что это прошел он, удивительный, необыкновенный, навсегда оставшийся ребенком.

57

Однажды утром Йес внезапно соскочила с подоконника и в ужасе бросилась мне в ноги. Я знала, что загнать ее под стол может даже майский жук. Но сейчас все тельце ее тряслось, словно подавая мне какой-то сигнал. Потом, не вылезая из-под стола, Йес зарычала. Я заняла ее место у окна. Внизу, на повороте дороги, два силуэта. Потом еще четыре. Собаки на поводке. Сколько собак? По телу пробежали мурашки. Наступила ночь. Во мне что-то происходило, и я понимала, что именно: я