Собака за моим столом - Клоди Хунцингер

один день пешком, это невозможно, разве что перелетел, как Бэтмен, или этот парень в действительности был летучей мышью, или я грежу наяву? Можно было сколько угодно громоздить эти «или», как еще выразить мою растерянность, мое сомнение, я чувствовала, что по спине бегают мурашки. Но Гаэтан уже перевернул страницу блокнота, я так и не спросила, не хотела ничего проверять, а он уже показывал последний рисунок этого дня. Он сказал: Утром наверху навалило так много снега! Снег падал и падал на морены, и они уже были похожи не на гигантских солдат, а на тени, которые луна рядила в фантастические одеяния, а еще на чьи-то спины, вереницы согнутых спин, на нищих в сверкающих лохмотьях, бредущих неведомо куда.

Гаэтан приходил к нам перед тем, как отправиться в палатку, перед наступлением темноты. Открывал блокнот. Показывал рисунки. И однажды утром уехал. Так же тихо, как уходит на рассвете последняя лошадь на Земле.

53

Потом снова шел снег. Снова навалило очень много снега, и Григ читал, тесно прижавшись ко мне в постели.

Когда идет снег, мы читаем.

Или спим.

Он читал, спал, читал, спал, его это вполне устраивало. Время от времени пытался переводить Ду Фу[79]: Книги повсюду, они везде, они на полу, на столе, на постели, они возвышаются и громоздятся, они заполняют комнаты в доме, а может, они заполняют крышу, ведь дом и крыша — та же идеограмма. Это прямо про нас, про наш беспорядок, в нашем доме книги свалены от пола до потолка, и слышен шелест страниц, когда Григ перелистывает Ду Фу, и его брюзжание. Просто поразительно, как он мог брюзжать. И я подумала, ну да, противно хорошо писать[80], а китайское стихотворение так очаровательно, каждое слово — на усмотрение читателя, такое мерцание смысла вдалеке. Смысл дрожит. И наш дом дрожал под северным ветром. А мне казалось, будто мы тоже шли по жизни, дрожа и прячась, как два зверя, и на пути нам встречались другие дрожащие и прячущиеся звери, и вот мы наконец оказались в своем логове. Старые и защищенные. В логове, устроенном наспех из ничего. Ничего — это просто слово. А что, если в этом и была тайна дома, который я хотела очистить от всего, оставив лишь главное? Огонь, воду, дерево. И все же, повторяла я себе, в простоте вещей, окружающих нас, таится некий вызов. И даже самоуверенность. Когда я думаю о последней зиме в Буа Бани, вспоминаю, как же много нападало снега в той ледяной долине. Снег шел и шел, словно в последний раз, как вишневое дерево отчаянно цветет перед смертью, в ту зиму так отчаянно и безнадежно шел снег, что нам в нашем жилище непонятно было, то ли это падает снег, то ли годы. То ли утро, то ли вечер. Девочка или мальчик. Ребенок или старик. Или мышь. Мне-то было плевать на свои пятьдесят лет. А потом плевать на шестьдесят. А потом на семьдесят. Плевать на то, что свисают груди на живот[81]. И на то, что не дни проходят, мы проходим[82], и на женскую психологию, и на писа-тельниц. Уф. Недостойная я женщина.

А мы находились всего-то на высоте 700 метров над уровнем моря. И нападало очень много снега. Тише. Мы говорили очень тихо. Григ что-то ворчал в обществе Ду Фу. Тише. Григ, я вижу, это он, совсем седой, тощий, похожий на мигранта, который мигрирует из книги в книгу. Или мальчишку, ему еще и тринадцати нет, он сбежал из лагеря, в нем какое-то дьявольское очарование, как всегда, впрочем, несмотря на морщинки, следы времени. Он стал много смеяться, как-то исподтишка, смехом ребенка в теле аскета или смехом старого короля, увенчанного бесславьем. Смеялся и листал китайско-французский словарь, в то время как Земля вращалась вокруг себя, как дервиш. Так пьяняще было думать, что Земля вращается, что она еще ни разу ни на секунду не остановилась, что живое живет, и все это со времен Большого взрыва. Или вообще всегда, искони, еще до Большого взрыва. Ведь по этому поводу существует два мнения. Или начало было, или начала не было. Во всяком случае, думать, что еще один год прожит, — в этом было что-то радостное.

А потом подморозило. Все стало жестким. Я пришла в ужас от твердой, замерзшей, серой, как асфальт, земли. Утром я вышла рано. Я была то жаворонком, то совой, но выходила из дома всегда. Внезапно подумала, что это вообще такое? Что там происходит? Что витает в воздухе? Что за тьма меня окутывает? Что за электрические сполохи? Я оказалась в самой сердцевине облака вращающихся элементарных частиц. Я подумала, это Лукреций, это тело, как представлял его Лукреций, оно проходит сквозь меня — и не задевает. Потом я увидела, как облако застревает в ветках орешника в нескольких метрах, огромное копошащееся нечто, напоминающее бурого медведя со сверкающей, будто из крошечных пластинок слюды, шкурой. Наступил вечер, и бурый медведь сделался плотным, приобрел форму двух меховых сосцов, они вытягивались и — шлёп — падали на землю, их трепал ветер, а они раскачивались, эластичные и упругие, становясь все больше и больше. На следующий день сгусток превратился в плотную, неподвижную мохнатую глыбу, скалу, искрящуюся пчелами. Сгусток голода.

54

Наконец наступил апрель. И вправду весна. Вернулось тепло. Я уже не так сжимала зубы.

Теперь я не покидала своего кабинета, сидела, повернувшись спиной к окну, чтобы отстраниться от того, что вне дома. И так весь май.

Йес не покидала пределов Буа Бани. Я больше не боялась, что ее у меня украдут. Наступило затишье. Собака приобрела странную привычку три раза покрутиться вокруг себя, прежде чем сесть, вытянув вперед лапы. И я подумала, а ведь я тоже могла бы так делать. Вертеться на месте, как дервиш, а потом сидеть, положив перед собой записи, обостряя восприятие, и тогда, возможно, получилось бы впустить в себя космос.

В конце июня ближе к вечеру мы с Йес отправлялись за черникой. Она уже поспела. Мы просыпаемся рано. Еще до жары. Карабкаемся по камням. Осторожно. Добравшись до черничной поляны, обе начинаем копошиться и рвать ягоды. Я специальной гребенкой. Йес прямо зубами. Я не съедаю ни одной, все кладу в миску. А Йес обжирается. Мне хочется понять, как это — обжираться. Я встаю на четвереньки. Получается