Вы – несчастная любовь фюрера - Жан-Ноэль Оренго

Вождь спокойно выстраивает обвинительную речь. «Я получил от Бормана доклад о разговоре, который состоялся у вас с гауляйтерами Рура. Вы призывали их не выполнять мои приказы и утверждали, что война проиграна. Вам известно, что это означает?»

Он колеблется, министр чувствует, что вождя посещают воспоминания, и вполне возможно, что в его памяти действительно неожиданно всплывают нестираемые эпизоды и чувства. «Не будь вы моим архитектором, я бы сделал напрашивающиеся в таком случае выводы». – «Делайте», – отвечает министр.

Вождь поражен. У его министра суицидальные наклонности? Возможно, это шантаж смертью?

– Вы больны и переутомились… Поэтому я принял решение: вы немедленно уходите в отпуск. Кто-то из заместителей будет руководить вашим министерством.

– Нет. Я вполне здоров и не уйду в отпуск. Если я вам больше не нужен, отправляйте меня в отставку.

– Об отставке речи нет, но вы должны немедленно уйти в отпуск, я настаиваю.

– Я не смогу нести ответственность как министр, если кто-то другой будет действовать на моем месте… Не могу, мой фюрер…

– У вас нет выбора… Отставка невозможна! По причинам… внутренней и внешней политики… я не могу отказаться от вас.

– А я не могу взять отпуск. Пока я занимаю эту должность, министерством буду руководить я. Я не болен!

Они умолкают, вождь садится, министр тоже садится, без приглашения.

– А если вы будете убеждены, что война не проиграна? – спрашивает вождь. – Тогда вы сможете и дальше исполнять свои функции…

– Вы знаете, что меня в этом не убедить… Война проиграна.

– …Если бы вы поверили, что войну еще можно выиграть… Если бы вы хотя бы могли поверить, этого было бы достаточно.

– …Я не могу, при всей моей доброй воле. К тому же мне бы не хотелось быть одним из мерзавцев из вашего окружения, которые говорят вам, что верят в победу, на самом деле в нее не веря.

– …Нужно верить, что все еще можно исправить. Вы продолжаете надеяться, что война может увенчаться успехом? Или ваша вера пошатнулась? Если бы вы хотя бы могли надеяться на то, что мы не проиграли! Нужно же надеяться… Мне бы этого хватило.

Министр больше не отвечает.

– У вас есть сутки! – подводит итог вождь. – Поразмышляйте над вашим ответом мне! Завтра скажете, надеетесь ли вы на то, что еще можно выиграть войну!

42

Шпеер возвращается в министерство без сил, пишет лихорадочным почерком, таким же неразборчивым, как у фюрера, ответ на двадцати одной странице. Приводит все их общие воспоминания, причем хорошие. Взывает к необходимости спасти промышленное будущее Германии и жизнь немецкого народа. Ссылается на искусство. Он управлял своим министерством как художник, так же как фюрер управлял рейхом как художник. Этот довод ему нравится, и Шпеер знает, что он очень понравится вождю. Два художника, решающих деловые вопросы, – это лучше, чем два политика с пером и кистью. И в конце он обращается к Богу. «Пусть Господь спасет Германию», – пишет он в заключение.

Звонок в рейхсканцелярию, чтобы заказать перепечатку текста на специальной пишущей машинке с крупным шрифтом, приспособленным к плохому зрению вождя.

Отказ канцелярии. Министр должен явиться лично.

В полночь он отправляется в канцелярию.

Вот он идет по Вильгельмштрассе, продырявленной ударами бомб, блуждая мыслями, погрузившись в галлюцинации.

Бункер.

– Итак? – спрашивает вождь.

– Я безоговорочно с вами, мой фюрер.

На глазах вождя едва ли не выступают слезы. Он молча протягивает министру обе руки.

43

23 апреля 1945

Шпеер приходит в рейхсканцелярию, изрешеченную снарядами, в последний раз. Это конец, и это наверняка его шедевр, созданный не из камня, а из слов, которыми он повествует о падении рейха в своих «Воспоминаниях». Его версия стала канонической, ее без изменений повторяют художники и историки, что вполне объяснимо: Шпеер прекрасно разбирается в руинах, посреди руин он чувствует себя как дома, в 1934 году он создал их теорию, а в 1945 году он их прожил.

Анфилада комнат усыпана мусором. Офицеры напиваются, и это происходит почти повсюду там, где от Берлина еще что-то осталось, – от министерств до люксовых отелей; все пируют, опустошая огромные запасы еды и питья, накопленные за годы грабежей в Европе, особенно во Франции и Италии с их великолепной кухней. Эти пиршества совсем не похожи на застолья «системы» с 1929 по 1932 годы с зависанием в кабаре и ночных клубах. Тому веселью кризис, если верить некоторым свидетельствам, придавал особую надрывную изысканность. Но это не важно, потому что Шпееру эти сборища вообще неведомы, они с Маргрет в такие места не ходили. Он не любитель пирушек, и если в последние двенадцать лет он поздно ложится, то лишь потому, что приспосабливается к режиму своего хозяина, который, как вампир, живет ночью и кому приписывают таланты или, точнее, пороки медиума, вводившего толпы в транс. Образ ему нравится, как и сравнение с Фаустом, заключившим сделку с дьяволом. Он знает, что история и историки победы осудят его, ему стыдно за поражение, не говоря уж о сложном ощущении, чем-то напоминающем популярные до войны эрзац-продукты и состоящем из смеси стыда, вины, желания сохранить репутацию, предстать не в образе чудовища на службе у чудовища, возглавляющего чудовищный режим. И как с этим справиться? Как за все это взяться, если он хочет в последний раз, чего бы это ни стоило, увидеть это чудовище, своего вождя, своего мецената, своего канцлера-художника? Как создать «романтический» образ себя самого? Не является ли он примером маэстро, заблудившегося среди ужасов власти из-за протянутой руки, оказавшейся, увы, рукой дьявола?

Его душевное состояние ничем не отличается от вида обугленного Берлина: он сперва пролетел над ним на самолете, а затем проехал по нему на машине. Его душа – это поле руин.

Большинство чиновников разъехались, все его соперники сбежали сразу после дня рождения вождя три дня назад. За последние два года Шпеер несколько раз посещал Геринга в одной из его многочисленных роскошных резиденций, где наблюдал за его переодеваниями в прямом смысле этого слова: накрашенные ногти, лицо с макияжем, одет в кимоно, дикция искажена морфием. Геринг тоже сбежал. Сбежал и Гиммлер, несмотря на свою клоунскую черную униформу. Если не считать нескольких свежеиспеченных генералов и низших чинов, необходимых для осуществления коммуникации с внешним миром – все более ненадежной, – остались только Борман и Геббельс.

И он, Альберт Шпеер, единственный, кто вернулся без повода, не ради работы, потому что оружие, по сути, уже не производится,