Книга Гусыни - Июнь Ли

Две женщины, сидевшие по другую сторону прохода, одна средних лет, другая постарше, посмотрели на нас, а затем вернулись к своему почти неслышному разговору. Мне стало интересно, понимают ли они по-французски. Миссис Таунсенд, похоже, не беспокоило, что ее могут услышать.

– Я жила в нескольких странах, – продолжала она. – Но Швейцария и Япония – мои любимые. Австрия – ну, это сложное место. Китай, Сингапур и Малайзия хороши для посещения, но не думаю, чтобы кто-то, кроме местных, чувствовал себя там как дома. Англия – несравненное место. Тебе повезло, что ты можешь провести здесь некоторое время.

– Вы не жили во Франции? – спросила я.

– Я бывала там только наездами, – ответила она. – Меня не привлекает идея жить во Франции.

На это мне нечего было сказать.

– Когда я была в твоем возрасте, нет, даже в гораздо более раннем возрасте, я хотела стать писательницей, – сказала миссис Таунсенд. – Я веду дневник с тех пор, как мне исполнилось девять. Я пишу стихи, рассказы и пьесы.

– О… – отозвалась я.

– Полагаю, в некотором смысле я всегда была писательницей, потому что никогда не переставала писать, – сказала она, на мгновение задумавшись. – Но я ничего не добилась этим в профессиональном плане, в отличие от тебя.

Мне хотелось сказать миссис Таунсенд, что я была бы не прочь не быть писательницей. Мне хотелось предложить: «Вот, возьмите мое достижение, возьмите у меня все что угодно и отпустите домой».

Она рассказала мне еще кое-что о своей жизни, в основном о путешествиях, о заветных мечтах стать писательницей и о преданности профессии преподавателя.

– Я верю, что, будучи педагогом, можно принести большую пользу, – сказала она. – Из всех моих учениц именно ты, Аньес, позволишь мне максимально усилить свое влияние.

– Да, Касуми, – сказала я, и у меня появилось нехорошее предчувствие.

Вспоминая эту поездку сейчас, я поражаюсь, что у такой несообразительной девочки, как я, случился редкий момент, когда она совершенно ясно увидела будущее: сидя напротив миссис Таунсенд в вагоне поезда, я испытала желание закричать, вырваться на свободу, прежде чем поезд достигнет своей цели. Но задним числом, когда настоящее подтверждает прошлое, каждый может претендовать на иллюзорный статус провидца.

♦

Прибыв на станцию в Ист-Хамбл, мы снова увидели на перроне того французского фотографа. Он сел в наш поезд и знал, куда мы направляемся. Мне и в голову не пришло, что кто-то мог сообщить ему о нашем путешествии. Я беспокоилась только о том, что миссис Таунсенд на него рассердится. Так и случилось. Она коротко велела мне сесть на скамейку и ни с кем не разговаривать, а затем прошла с фотографом подальше по перрону. Как я могла с кем-нибудь поговорить? Помимо фотографа и нас, с поезда сошли всего два человека, и по платформе расхаживал мужчина, погруженный в свои мысли, со шляпой в руке. Я полагала, что никто из них не подойдет ко мне и не скажет: «Bonjour»[14].

Поезд, запыхтев, медленно тронулся, как будто ему было жаль покидать меня. Я посмотрела на широкую спину начальника станции и восхитилась его формой. Пошевелила пальцами ног в новых ботинках, затем оглядела свои руки в замшевых перчатках, мягких, как брюшко ягненка. Мои слезы прошлой ночью казались такими же далекими и нереальными, как мое детство, как Франция. Моя жизнь была не так уж плоха. Возможно, я найду больше хорошего, когда мы приедем в Вудсвэй. Возможно, я даже смогу превратиться в Фабьенну и стану видеть во всем занимательную игру.

Миссис Таунсенд и фотограф вернулись. Она сказала мне, что они с месье Ламбером пришли к соглашению. Они оба считают, что мое пребывание в Вудсвэе стоит запечатлеть, и месье Ламбер сделает несколько моих фотографий на станции. Миссис Таунсенд сказала, что, поскольку семестр еще не начался, месье Ламбер не будет сегодня сопровождать нас в школу, но приедет, как только я устроюсь.

Изображать знаменитую девочку-писательницу – разве это не может стать игрой? Лучезарно улыбаться в объектив месье Ламбера, задумчиво смотреть на январский туман, низко нависший над верхушками деревьев, изучать расписание, вывешенное на станции (на английском, которого я не понимала), слушать миссис Таунсенд с покорно-увлеченным видом – все это могло бы стать частью игры. Это было не то же самое, что писать книгу. Без Фабьенны я не сумею ничего написать, но смогу придумывать собственные игры. Когда месье Ламбер пожелал мне удачи и попрощался, я посмотрела ему прямо в глаза.

– Поскорее привезите мне новости о Франции, месье, – попросила я.

Я никогда еще не вела себя так бойко с незнакомцем.

На станции нас встретил мужчина по имени Микер. Он перенес наш багаж в свою машину, пока месье Ламбер меня фотографировал. Я поздоровалась с Микером, но он не говорил по-французски. «Тебе пора перейти на английский», – сказала миссис Таунсенд и научила меня говорить ему «How do you do?»[15]. Его рыжие волосы, казалось, нуждались в хорошей расческе, и я сразу же представила, как встаю на цыпочки и трогаю эту копну у него на голове. Микер был из тех людей, для которых или с которыми хочется что-то сделать вместо того, чтобы пожимать ему руку и говорить скучное «здравствуйте».

Микер был единственным мужчиной, который жил в Вудсвэе. Он работал водителем, а также садовником и все чинил. Вскоре он попал в мой дневник – первое задание, которое я получила в новой школе. В течение часа после ужина мне следовало сидеть за письменным столом в гостиной миссис Таунсенд и писать в толстом блокноте в кожаном переплете, который подарил месье Шастен.

Я не знала, с чего начать, но Микер показался мне хорошим вариантом для описания, поскольку он был безобиден, как дерево – не старое и величественное, не саженец, а дерево, похожее на любое другое. Но из осторожности я не упомянула в дневнике его имя. Я написала, что первым, кто встретил меня в Англии по прибытии, был мужчина с птичьим гнездом на голове. Днем позже я решила положить в это гнездо несколько яиц жаворонка. Затем я превратила его в акробата, который передвигался на ходулях, чтобы ему не приходилось пользоваться стремянкой для работы в саду. Он хорошо держал равновесие, и яйца никогда не выкатывались из гнезда. Он был добр к птице-матери, которая угнездилась у него на голове, и спал, пристроившись на стуле, когда мать высиживала яйца. А потом, когда птенцы выклевывались из яиц, он кормил их, если птица-мать вовремя не возвращалась к