Книга Гусыни - Июнь Ли

– Прекрасно, – сказал месье Шастен. – Могу я дать тебе совет? Веди подробный дневник, когда окажешься в школе миссис Таунсенд. Все в нем будет представлять интерес и сможет быть использовано в будущем. Понимаешь, что я имею в виду, Аньес?

♦

– Au revoir, Paris[9], – произнесла миссис Таунсенд, когда поезд отошел от Gare du Nord[10].

Она спросила, не хочу ли я попрощаться с Парижем. Он не был моим родным городом, и, глядя на удаляющиеся дома за окном поезда, я не испытывала ни радости, ни грусти. Но миссис Таунсенд не отводила испытующего взгляда, и я приложила ладонь к оконному стеклу, как будто моя рука была слишком тяжелой, чтобы помахать ею.

На пароме, отплывающем из Кале, миссис Таунсенд сказала:

– Au revoir, Франция.

Я ухватилась за поручни обеими руками и положила на них подбородок. Раньше я никогда не плавала на пароме. Бурление воды, которая все дальше уносила меня от берега, вызывало тошноту. Три дня назад я была в Сен-Реми, кормила кур и свиней, спала на самодельном матрасе на земляном полу. В Париже я была крестьянской девочкой, которая написала книгу и спала в гостиничной кровати на белье из ткани мягче моей кожи. Кем я стану в Англии?

«Твоя слава пересекла Английский канал раньше нас», – сказала миссис Таунсенд во время завтрака перед нашим отъездом и показала английскую газету. Все, что мне удалось прочитать, – мое имя рядом с моей фотографией и название Сен-Реми. На фотографии я обнимала строптивую маленькую козочку.

Я подумала, что к тому времени, как мне позволят вернуться домой, эта козочка, возможно, успеет вырасти и родить собственных козлят.

– Месье Шастен организовал для тебя отслеживание публикаций в прессе? – спросила миссис Таунсенд.

Я непонимающе посмотрела на нее.

– Напишу ему об этом. Я сохранила некоторые вырезки из газет, но подборка может оказаться неполной.

Однажды я узна́ю, что миссис Таунсенд была хорошим хроникером. Она скрупулезно вела записи о событиях своей жизни; и моей – пока я находилась на ее попечении. Люди вроде миссис Таунсенд, одержимо ведущие учет всей своей жизни, похожи на художников, создающих оптические иллюзии. Год – это год где угодно, день – это день для любого человека, и все же с помощью нескольких трюков хроникеры заставляют других поверить, будто они вложили в свои дни нечто ценное, вечное, достойное зависти, доступное не каждому.

♦

В Лондоне темнело раньше, чем в Сен-Реми. К тому времени, когда мы с миссис Таунсенд вышли из универмага, улицы были освещены, а люди спешили, как будто им не терпелось поскорее покинуть этот тусклый и сырой мир. Швейцар поймал для нас кэб и умело разложил свертки и коробки у нас в ногах. Кроме пары замшевых перчаток для миссис Таунсенд, все покупки предназначались для меня: платья, жакеты, блузки, юбки, чулки, туфли, шляпки, перчатки, ночные рубашки, щетка для волос с изображенным на обратной стороне букетом пионов, голубая коробочка с зубной щеткой такого же цвета. Было даже платье, сказочно-белое. Примеряя его, я почувствовала себя так, словно оказалась внутри облака. «В июне школа устраивает летний бал», – сообщила миссис Таунсенд, глядя, как продавщица поправляет платье на моих плечах. Они поговорили на английском, а затем миссис Таунсенд сказала по-французски: они решили, что лишние полдюйма не помешают, ведь я еще расту.

Я чувствовала, что должна сказать что-нибудь, чтобы выразить благодарность и восторг, но не могла подобрать слов. Когда мы оказались в такси, я снова подумала, что должна что-то сказать. Но слова все никак не шли на ум. Я дотронулась до заколки в виде стрекозы у себя в кармане. Я носила ее с собой с тех пор, как уехала из дома, и при каждой возможности поглаживала ее гладкое и тонкое туловище. Приятно было думать, что у Фабьенны есть ее близнец, хотя я и знала, что, в отличие от меня, она не носит ее с собой все время.

В кэбе я смотрела на уличные фонари за пеленой дождя. Раньше мне никогда не доводилось наблюдать изнутри автомобиля, как капли воды вытягиваются на оконном стекле. Когда автомобиль двигался вперед, водяные подтеки меняли направление. Дома дождь был просто дождем. А в этой новой жизни капли дождя, уличные фонари и темные силуэты деревьев с голыми ветвями, казалось, хотели мне что-то сказать, но если бы они и заговорили, то наверняка на английском, которого я еще не понимала. Я пожалела, что не слушала, как дождь говорит со мной по-французски, когда была дома.

– О чем ты думаешь? – спросила миссис Таунсенд.

– Ни о чем, – ответила я. – На самом деле ни о чем.

– Лондон в январе не самое веселое место, – сказала она. – Но скоро мы вернемся. Уверяю тебя, когда наступит весна, ты влюбишься в этот город.

Я кивнула.

– Но знай, что прежде всего ты должна быть предана Вудсвэю, – добавила она. – Я надеюсь, ты полюбишь школу так, как никогда не любила ни одно другое место.

Миссис Таунсенд часто говорила что-то, не ожидая от меня ответа. И все же я не смела отвлечься ни на секунду. В Париже месье Шастен подарил мне на прощание толстый блокнот в кожаном переплете – для дневника. «Записывай все», – несколько раз повторил он, хотя я уже знала, что не все в моей жизни войдет в книгу. Некоторые слова миссис Таунсенд, например, лучше было опустить.

Она начала рассказывать о Вудсвэе. Речь шла не просто о школе, а о будущем – моем будущем, – которое она страстно предвкушала. По прибытии мне предстояло изучать английский, а затем итальянский и немецкий.

– И, разумеется, все остальные предметы, которые мы с гордостью преподаем нашим ученицам. Ты не покинешь школу, пока мы тебя не преобразим. Видишь ли, педагог работает как скульптор. Какой бы материал мне ни попался, я забочусь о том, чтобы из него что-нибудь получилось. Это должно быть нечто прекрасное и совершенное. Таков мой стандарт. Не просто полезное или красивое, а что-то действительно особенное.

Когда некоторое время назад мы вошли в универмаг, несколько человек лишь мельком взглянули на меня, но потом, увидев миссис Таунсенд, элегантную и солидную, как и ее шуба, стали присматриваться ко мне повнимательнее.

Я не могла представить, какие истории выдумывают обо мне люди. Глухонемая сиротка, которую она подобрала на углу улицы? В холле гостиницы мужчины в униформе, казалось, всегда смотрели на мою макушку или поверх моей головы, хотя с миссис Таунсенд все они здоровались с безупречной вежливостью. В тот же вечер,