О пионеры! - Уилла Сиберт Кэсер

церковь наполнялась людьми, Эмиль стоял снаружи и смотрел, как по холму взбираются повозки и коляски. Когда зазвонил колокол, приехал верхом Фрэнк Шабата, спешился и привязал коня. Значит, Мари не придет. Эмиль развернулся и вошел в церковь. Свободно было только место Амадея. Там он и сел. Кузены Амадея, одетые в черное, плакали. Те, кому не хватило места, в основном старики и мальчики, вставали на колени позади скамей. Едва ли не в каждой семье города был конфирмант, хотя бы кузен или кузина. Им отвели передние скамьи, и чистые юные лица, исполненные благоговения, радовали взгляд. Месса еще не началась, а всех уже охватил душевный трепет. Никогда прежде хор не пел так красиво, и когда Рауль Марсель запел «Глорию», сам епископ заинтересованно посмотрел в сторону музыкантов. В качестве оффертория исполнили «Аве Мария» Гуно – единственно правильную, по мнению сент-аньесцев, версию.

Эмиль терзался мыслями о Мари. Может быть, она заболела? Или поссорилась с мужем? А может, так несчастна, что не рассчитывает найти утешение даже здесь? Возможно, она думала, что он придет, ждала его?.. И без того измученный горем и волнением, под пение Рауля молодой человек полностью унесся в горние выси. Борьба чувств, бурливших в груди, стихла, и разум озарила светлая вера в то, что добро сильнее зла и люди могут его постичь. Казалось, он вступил на путь блаженства и может любить вечно, ни на мгновение не согрешив. Эмиль спокойно посмотрел поверх голов на Фрэнка Шабата. Блаженство уготовано лишь тем, кто способен его испытать, и не существует для тех, кто неспособен. Он не желает ничего, что есть у Фрэнка Шабата. Дух, обретенный под звуки музыки, принадлежит одному Эмилю. Фрэнк Шабата не обрел его, не нашел бы, проживи рядом хоть тысячу лет, а найдя, уничтожил бы – как Ирод убивал невинных, как Рим казнил мучеников.

– Санкта Мари-и-я, – пел Рауль, – ора про но-о-бис![14]

Никому, воображал Эмиль, раньше не приходила в голову такая мысль, никому еще музыка не приносила такого двоякого откровения.

За мессой последовала конфирмация. После все столпились вокруг конфирмантов, целовали и обнимали равно и девочек, и мальчиков. Тетушки и бабушки плакали от радости, а домохозяйки не без труда выбирались из ликующей толпы и спешили домой готовить. Прихожане с дальних ферм оставались в городе на обед, и почти каждый дом в тот день принимал гостей. Отец Дюшен, епископ и приехавшие с ним священники обедали у Фабьена Соважа, банкира. И Эмиль, и Фрэнк Шабата выбрали пообедать у старого Мозеса Марселя, а потом Фрэнк и Мозес удалились в дальний зал салуна играть в карты и пить коньяк.

Эмиль вместе с Раулем, которого попросили спеть для епископа, отправился к банкиру, но около трех понял, что больше не в силах терпеть, и выскользнул из комнаты под звуки «Града святого», провожаемый грустным взглядом Мальвины. Он находился на пике возбуждения, когда жизнь видится простой и короткой, смерть – близкой, и душа, словно орел, парит в небесных высях. Проезжая мимо кладбища, Эмиль бросил взгляд на яму в бурой земле, где предстояло упокоиться Амадею, и не испытал ужаса – ведь эта безыскусная дверь в забвение по-своему прекрасна. Когда ощущаешь себя чересчур живым, сердце тянет к сырой земле, и в экстазе не страшна смерть. Боятся лишь старые, больные, увечные, а молодые, страстные, благородные духом, наоборот, спешат ее приблизить.

Лишь миновав кладбище, Эмиль осознал, куда едет. Пришло время проститься. Возможно, в последний раз он увидится с Мари наедине и сегодня покинет ее без горечи и обиды.

День выдался жаркий, пшеница повсюду созрела, и сладкие нотки клевера мешались в воздухе с ароматом спелых зерен, похожим на запах свежеиспеченного хлеба. Эмиль ехал как во сне, не замечая ничего, кроме тающего расстояния до цели. Лошадь, казалось, летит или мчится на колесах, будто поезд. Сияние солнца в окнах больших кирпичных амбаров наполняло душу безумной радостью. Весь он был словно стрела, выпущенная из лука, и жизнь, переполнившая его до краев, едва не выплескивалась на дорогу, ведущую к ферме Шабата.

Лошадь была вся в мыле, когда Эмиль спешился у калитки. Привязав ее в конюшне, он поспешил к дому. Тот пустовал – должно быть, Мари у миссис Хиллер или Александры. Впрочем, довольно и того, что напоминает о ней: фруктового сада, шелковичного дерева…

Эмиль вышел в сад. Солнце уже опускалось над пшеничным полем, и длинные лучи сеялись сквозь ветви яблонь, будто через сито. Весь сад мерцал и переливался золотом. Свет казался материальным, а деревья – лишь преломляющими его помехами. Эмиль медленно шел среди вишен к пшеничному полю. Свернув за угол, он остановился как вкопанный и закрыл рот рукой.

Под белой шелковицей обессиленно лежала на боку Мари, зарывшись лицом в траву. Так кончался первый день ее новой жизни в тумане идеальной любви. Казалось, она спит, и легкое дыхание почти не колеблет грудь. Эмиль упал на колени и заключил Мари в объятия. Ее щеки порозовели, янтарные глаза медленно открылись, и в них он увидел свое отражение, сад и солнце.

– Мне это снится, – прошептала она, пряча лицо у него на груди. – Не отнимай мой сон!

VII

Тем вечером, вернувшись домой, Фрэнк Шабата обнаружил у себя в конюшне лошадь Эмиля. Эта наглость его потрясла. Как и все остальные, он провел день в возбуждении, с полудня не переставая пил и теперь был в дурном настроении. Сердито бормоча, он распряг лошадь и направился в дом. Свет в окнах не горел, и Фрэнк окончательно почувствовал себя оскорбленным. Подкравшись к двери, он прислушался, бесшумно прошел в кухню, а затем одну за другой осмотрел все комнаты, поднялся наверх и вновь спустился, так никого и не обнаружив.

Тогда он сел на нижнюю ступеньку лестницы и попытался собраться с мыслями. Неестественную тишину нарушало лишь его тяжелое дыхание. Где-то в полях заухала сова. Осененный внезапной догадкой, Фрэнк поднял голову. В его душе вскипала ярость. Он зашел в спальню и достал из кладовки «винчестер» с патронами четыреста пятого калибра.

Выходя с винтовкой из дома, Фрэнк не имел ни малейшего намерения ею воспользоваться. По-настоящему он не верил в оскорбление, однако чувствовать себя доведенным до отчаяния было приятно. Он уже давно привык считать себя человеком, дошедшим до крайности, и сделался заложником своего несчастного характера. Не в силах вырваться из этой клетки, Фрэнк воображал, что его заперли там окружающие, и в особенности жена. То, что он