Аристотель и Данте Погружаются в Воды Мира - Бенджамин Алире Саэнц

не нашлось. — Я думаю, это многое объясняет, — сказала она. — О Боже, — проговорила она. — О Боже, я такая засранка, — и она снова заплакала. Она действительно, чёрт возьми, плакала. — Ари, я, о Боже, я такая засранка. Я…

— Эй, эй, послушай меня. Не говори так. Ты не засранка. Это не так. На самом деле не так. Есть только горстка людей, которые знают. Пять человек. С тобой получается шесть. И теперь, когда я рассказал тебе, я чувствую, что дал тебе ещё одно бремя, которое ты должна нести. А я этого не хочу. Не хочу. Я знаю, что все гей-активисты говорят, что молчание равносильно смерти, но моё молчание, по крайней мере прямо сейчас, равносильно моему выживанию.

Она просто продолжала смотреть на меня. Она изучала меня. Она больше не плакала и попыталась улыбнуться, а потом сказала:

— Встань.

— Что?

— Я сказала, встань.

Я посмотрел на неё с этим почти циничным вопросом на лице.

— Хорошо, если ты так хочешь.

Я встал, она обняла меня и заплакала мне в плечо. А я просто обнимал её и позволял ей плакать. Я не знаю, как долго она плакала, и, насколько я мог судить, она могла бы плакать у меня на плече вечно — если бы вечность была тем, что ей потребовалось, чтобы выплеснуть боль, которую она таила внутри.

Когда она перестала плакать, то поцеловала меня в щёку. Потом села, посмотрела на мою тарелку, полную еды, и спросила:

— Ты собираешься это есть?

— Можешь взять.

Она схватила тарелку.

— Я умираю с голоду, — сказала она.

И, должен сказать, она действительно вцепилась в еду. Я ничего не мог с собой поделать и просто начал смеяться.

— Что? Что тут смешного?

— Такая хорошенькая девушка, поглощает еду с жадностью, словно парень.

Она бросила на меня какой-то пренебрежительный взгляд, почти игривый.

— Я могу многое делать, как парень. Я могу бросать бейсбол не хуже любого мальчишки, и держу пари, что отбиваю лучше тебя.

— Ну, учитывая, что я не играю в бейсбол, это довольно низкая планка.

Она улыбнулась.

— У меня есть идея.

— Какая? — спросил я.

— Почему бы тебе не быть джентльменом и…

— Я думал, мы уже выяснили, что я не джентльмен, — да, я улыбался.

Она самодовольно улыбнулась в ответ:

— Точно. Но, очевидно, правила игры изменились, и теперь я вижу, что у тебя есть потенциал. Это требует новых стратегий.

— Новых стратегий? — это действительно заставило меня улыбнуться.

— Именно. Итак, как я уже говорила, почему бы тебе не быть джентльменом и не принести нам ещё пару тарелок еды?

Я покачал головой и направился к дому. Открывая заднюю дверь, я обернулся и спросил её:

— Ты всегда такая властная?

— Всегда, — сказала она. — Это одна из вещей, в которых я разбираюсь лучше всего.

— Ну, чем больше мы практикуем добродетель, тем лучше у нас это получается.

Войдя в дом, я услышал её смех.

* * *

Мы с Кассандрой долго разговаривали. Она рассказала о жестоком отце и о том, как он избил брата, когда тот признался ему во всём, и как это положило конец браку родителей. Ей было двенадцать лет, когда он ушёл.

Она рассмеялась, когда рассказала мне, что мать смогла отдать его в химчистку благодаря некоторой информации о том, что у него был роман. Эта информация поступила не от кого иного, как от миссис Алвидрез.

У неё была одинокая жизнь. Но в её словах не было ни намёка на жалость к себе. Она не тратила время впустую, жалея себя. Что касается меня, то это было всё, что я когда-либо делал.

* * *

— Итак, у тебя есть парень по имени Данте.

— Есть. Это слово: — парень до сих пор звучит так странно. Но я не знаю, как ещё его назвать.

— Ты любишь его?

— Я без ума от него. Я понял, что влюбляться в кого-то — это форма безумия. Ты когда-нибудь была влюблена?

— Почти. Я чуть не обожглась.

— Что случилось?

— Он был старше. Учился в колледже. Я думала о себе, как о женщине. Он думал обо мне, как о девушке. Он думал о себе, как о мужчине. Я думала о нём, как о мальчике. Я знала, что меня ждёт катастрофа, поэтому сказала ему, чтобы он удалил мой номер.

— Молодец, Кассандра Ортега. Молодец.

* * *

Когда мы выходили из дома Ортегасов, миссис Ортега и Кассандра проводили нас до машины. Родители обсуждали какие-то последние детали похорон, и я понял, что моя мать принимала в этом участие. Мы с Кассандрой последовали за ними.

— Кассандра, у тебя хорошая память?

— Почти фотографическая.

— Я должен был спросить, не так ли? Тогда я дам тебе свой номер, и ты сможешь записать его в своём фотографическом мозгу, — давая ей свой номер, я начертил его пальцем в воздухе. Она повторила номер.

— Поняла, — сказала она.

Я видел, что отец сел в машину, но мать и миссис Ортега всё ещё разговаривали.

— Я так понимаю, ты ничего не сказал Джине или Сьюзи.

— Нет, не сказал.

— Ари, ты должен сказать им, — в её голосе была настоящая мольба. — Они никогда бы не предали тебя. Они заботятся о тебе. Я понимаю, что ты закрытый человек и не считаешь, что нужно кому-то рассказывать — ради твоего собственного выживания. Но я обещаю, Сьюзи и Джина — и я тоже — мы поможем тебе. Извини, это прозвучало снисходительно. Это моя привычка. Джина и Сьюзи, ты же знаешь, они преданные люди. Ты должен им доверять.

Я кивнул.

— Так и сделаю. Я имею в виду, это как будто мы устроили игру, в которой они достают меня, а я раздражаюсь, и мы все вроде как привыкли играть в неё. Они всегда знали, что доставали меня и вполовину не так сильно, как я притворялся. Но я, честно говоря, не знаю, что делать или говорить, когда нахожусь рядом с ними.

— Время учиться, — она поцеловала меня в щёку. — Пришло время учиться, Аристотель Мендоса. — она продолжала качать головой. А потом отвернулась. Я смотрел, как она возвращается к тротуару, который вёл к входной двери. Я прошептал её имя. — Кассандра Ортега. Что бы ни значило для меня это имя, теперь оно означало нечто совершенно другое. Её имя означало что-то пугающее. Теперь это звучало как приглашение посетить новый мир.

Два

ПРЕЖДЕ ЧЕМ ЛЕЧЬ СПАТЬ, я хотел кое-что записать в дневник. Поэтому я достал его, схватил ручку и на мгновение задумался. Я не был