Поломка на краю галактики - Этгар Керет

поцелуя взасос. Как морщинистый старик ждет влажного поцелуя в щеку от внучки. И в ту секунду, когда солнце начинает отражаться в воде, я вытаскиваю самокрутку из пачки “Ноблесс” и поджигаю.

Я курю в тишине. Каждый раз я заново пытаюсь побыть здесь и сейчас, почувствовать ветер в лицо, хоть немного насладиться палитрой неба и моря, опаляемых алым солнцем. Пытаюсь – а получается не очень. Потому что уже после первого “пфффффф” в голову просачиваются разные мысли. О том, что было ошибкой назвать Роми из первого “А” “пиписькой”: маленькая стукачка расскажет об этом своей поганой матери, а та направится прямиком к директрисе. И о том, что высокая учительница с каре из второго “Б” нежнее со мной, чем другие учительницы, – все время спрашивает, как мои дела, и улыбается. И о том, что, может быть, к ней выйдет подкатить. И о моем брате-буржуе, который все время накручивает маму не помогать мне с квартирными деньгами, как будто это его дело. Я всегда пытаюсь выбросить эти мысли из головы, не тратить на них лучший момент дня, и иногда мне удается. Но даже когда нет – если уж думать плохо о своем брате, желательно это делать обдолбанным.

Жизнь – она как низкий уродливый столик, который прошлые жильцы оставили в гостиной. В основном ты его замечаешь, помнишь, что он здесь, ведешь себя осторожно. Но иногда можешь забыть, и тогда его угол впивается тебе в бедро или в колено, и это больно. Почти всегда остается след. Когда куришь, от столика это не избавляет. От него ничего не избавит, кроме смерти. Но хороший затяг может обпилить углы, немножко их скруглить. И тогда, если они и впиваются в тебя, боль куда слабее.

Докурив, я сажусь на велосипед и делаю кружок по центру. Смотрю на людей и, если вижу кого-нибудь по-настоящему интересного (а обычно это девушка), еду за ней и придумываю о ней историю. Та, на кого кричала девушка, за которой я ехал, – это ее младшая сестра, все время строит глазки ее мужу за пятничным ужином. Купленная этой девушкой коробка мороженого в киоске – это для ее ленивого и избалованного сына, а заход в аптеку – это за противозачаточными, чтоб у нее не родился еще один такой лентяй. Потом, если погода нормальная, я занимаю скамеечку на бульваре Бен-Гурион, курю сигарету и сижу, пока еще держится эйфория или ее остатки. Когда она окончательно выдыхается, я запрыгиваю на велосипед и возвращаюсь в квартиру к телевизору, к “Джей-дейт”, к “Атрафу”[19], к компьютерным играм и трансовым трекам.

Уже четыре года почти без пропусков мне удается выдуть первый косяк ровно на закате. Было несколько выдающихся косяков, которые убедили меня закурить их раньше, – но всего несколько. Таким результатом залипающий аддикт, безусловно, может гордиться. Более тысячи косяков на пляже Фришман во время заката. Больше тысячи косяков без помех. Вплоть до ее “простите”.

– Простите.

Такое нежное и мягкое, что я, еще не обернувшись, решил, что она наверняка уродлива. Потому что красивым не надо себя смягчать. Ради них и так все на всё согласны. Она была старше меня, лет сорока. Белая блузка и черная юбка. Собранные в хвост темные волосы. Умные глаза. Сияющая кожа, немного морщин. Особенно под глазами. Да и они делали ее только сексуальнее.

Я хотел спросить, могу ли я чем-нибудь помочь, но как раз затягивался, и из меня вырвалось только:

– Что?

Как-то агрессивно. Я думаю, что агрессивно, потому что она попятилась и сказала:

– Простите, ничего.

Я прокашлялся и сказал:

– Нет-нет, все в порядке. Говорите. Что вы хотели спросить?

Она смущенно улыбнулась и сказала полушепотом:

– Я хотела спросить: это трава?

Она не выглядела как человек, который останавливает людей на улице, чтобы задать такой вопрос. И уж точно не походила на полицейскую. Так что я кивнул.

– Можно мне тоже? – спросила она и протянула мне два пальца. Рука у нее дрожала.

Я дал ей самокрутку. Она попыталась затянуться и сказать “спасибо” одновременно. Получился только кашель. Мы оба улыбнулись. Она плюнула на “спасибо”, затянулась еще раз и задержала дыхание. Как ныряльщица. Я много лет не видел, чтобы так курили – так по-детски. Она хотела вернуть мне самокрутку, но я показал ей – мол, курите. После нескольких “пффф” она снова протянула ее мне, и в этот раз я взял. Так мы покурили вместе. Когда докурили, солнце уже зашло.

– Вау! – сказала она. – Я столько лет не курила, что успела забыть, каково это.

Я хотел ответить что-нибудь умное, но только и смог сказать, что стафф хороший. Она кивнула и сказала:

– Спасибо.

Я ответил:

– Не за что.

И она ушла.

И все, на этом все должно было закончиться. Но я же говорю: я, как впаду в настроение, следую за людьми, особенно за женщинами, и за ней я тоже пошел. Она добралась пешком до Бен-Йегуды и купила там сок “Манго-айленд”, о котором в рекламе говорится, что у него вкус синайских пляжей (это всегда вызывает у меня неприятные ассоциации, будто на вкус он как говно бедуинских верблюдов). На Бен-Йегуды она села в такси. Я поехал за такси на велосипеде и увидел, как оно остановилось, а потом она вошла в холл одной из высоток Акирова[20] и поздоровалась с тамошним охранником. Сорок лет, белая выглаженная блузка, Акиров. Не из тех людей, с кем ожидаешь разделить косяк у моря.

По дороге домой я сказал себе, что надо было попробовать ее склеить. Попросить телефон. Мой загребущий мозг жрал меня за то, что я не воспользовался ситуацией, не выжал из нее что-нибудь. Но против мозга выступало сердце, которое говорило мне четко и ясно, что дело не в этом. Она попросила затянуться – вот чего она хотела. И да, можно было к ней пристать, но тот факт, что, когда девушка улыбается мне на улице, я могу иногда просто улыбнуться в ответ, не приставая, говорит обо мне неплохо. И о ней, может, тоже, раз ей удалось добиться этого от меня.

На следующий день после того, как я покурил с Акировой, работу в школе я заканчиваю рано: мама Равива приходит забрать его уже в четверть пятого, потому что у них очередь к какому-то профессору. За полминуты, пока она одевает своего истекающего соплями сына в толстовку и навешивает на него рюкзак, она успевает сказать “профессор” пять раз. И, кстати, ни разу не говорит, профессор