Поломка на краю галактики - Этгар Керет

Выйдя от мамы, я сажусь в такси до магазинчика у моего дома и покупаю там бутылку дешевого виски, про который эфиоп с выбеленными волосами, работающий на кассе, клянется, что его привозят из Шотландии, хотя этикетка написана по-русски. Дома я уговариваю полбутылки. Потом приходит загорелая сорокашестилетняя женщина из “Джей-дейт”. Прежде чем мы трахаемся, она говорит, что ей важно быть честной и сказать, что у нее рак и что он, может быть, смертельный. Потом она переводит дух и говорит:

– Все. Выговорилась. Если тебе это мешает, мы ничего не обязаны делать.

– Какое “мешает”? – говорю я.

Кончая, она вопит так громко, что сосед со второго этажа спускается и стучит нам в дверь. Потом мы вместе курим сигарету и она уезжает на такси домой.

По нормасу, воскресенье – самый ненавистный мне день. Не всегда, а только с тех пор, как я начал работать. Перед школой были пять лет, когда я ничего не делал, и тогда я ненавидел все дни одинаково. Честно говоря, я и различать-то их особо не умел: вставал в полдень, смотрел на часы и спрашивал себя, осталась ли у меня еще заначка или деньги и помню ли я, куда сунул мобильник и ключи. Вопрос “какой сегодня день” почти не возникал, и, кроме пятницы, когда я ходил к маме, все дни были как одно липкое месиво: поспать, встать, поесть, посрать, телевизор. Изредка секс. Работа все упорядочила. Разделила дни. Внезапно появился понедельник с кружком игры на дарбуке и красивой училкой, у которой в языке пирсинг, и среда с тефтельками в сладком томатном соусе, который дети ненавидели, но который всегда напоминал мне, какую еду готовила бабушка Геула. И четверг с футболом во дворе, когда дети смотрели на меня, как будто я Роналду, а не просто усталый взрослый, у которого чуть больше мозгов, чем у семилеток. И было вонючее воскресенье с полунацистской линейкой Маора, владельца школы, который всегда находил злое слово для каждого воспитателя, а потом исчезал из нашей жизни еще на неделю. И это после спокойной субботы всегда меня высаживало. Только на этот раз, впервые с тех пор, как я начал работать, я прям ждал воскресенья: заката, набережной, косяка с Акировой. И не из-за похоти, не потому что я предвкушал, как что-нибудь ей наболтаю и она зайдет ко мне. Я просто пипец соскучился. Соскучился по женщине, которую совершенно не знал. И это было трогательно и в то же время убийственно, потому что моя тоска была доказательством того, насколько пуста моя жизнь. Но в воскресенье Акирова не пришла. Я ждал ее до темноты. Даже сильно после наступления темноты. И в понедельник не пришла. И во вторник. Куря косяк в одиночестве, я напоминал себе, что она просто женщина, которая пошмалила со мной несколько раз на набережной. Она не моя невеста, я не жертвовал ей почку. Не помогало.

В среду, когда дети добивают остывающие тефтельки, до меня доходит, что Равива нет. Я никогда их не пересчитываю, хоть Маор и говорит, что мы должны делать это каждый час. Но если кого-то нет, я обычно замечаю, и когда я спрашиваю Юрия, он говорит, что видел, как несколько детей ушли за спортзал. Им запрещено выходить из класса без разрешения, и, пока я добираюсь до зала, я уже думаю о том, как накажу Равива, и успеваю пожалеть его и отменить наказание. За спортзалом, в яме с песком для прыжков в длину, я вижу плачущего Равива, а неподалеку Лиама, самого мерзкого мальчика в моей группе, лежащего ничком в песке. И какого-то крепкого рыжего мальчика, которого я знаю только в лицо. Рыжий мальчик сидит на Лиаме и мутузит его по спине. По-детски так мутузит – много гнева и мало техники. Даже не зная, что там у них произошло, я всем сердцем с рыжим. Достаточно минуту послушать, как Лиам разговаривает со своим отцом, когда тот приходит его забрать, чтобы захотеть отмутузить Лиама. Лиам не разговаривает – он командует. И даже это он делает самым поганым образом: в каждой второй фразе грозится, что пожалуется маме, учительнице, директрисе. Рыжий продолжает его бить, а я знаю, что первым делом сейчас обязан броситься их разнимать. То, что они смылись из класса, – это мой факап, а вдобавок еще и драка – все это точно насоздает мне проблем, особенно если учесть, что мама Лиама в родительском комитете. Но когда я вижу, как рыжий мочит Лиама, некий голос говорит мне подождать чуть-чуть, пока с очередным ударом до Лиама не допрет. Эта неделя не была удачной. Совсем не была. Я только и делал, что постыдно ждал Акирову. И не попытался привести домой ни единой девушки. Так что эти удары – без сомнения, лучший момент моей никчемной недели, и еще несколько секунд наслаждения ничего ни для кого не изменят. Пока я об этом думаю, рыжий поднимается и, как раз когда я прихожу к выводу, что вся история закончилась сама собой, делает шаг назад и пинает Лиама в голову. Я бросаюсь к рыжему, и тут до меня доходит, что Равив меня заметил. Он видел меня все это время. Видел, как я смотрел и ничего не делал. Последние шаги я пробегаю со всех ног – и от напряжения, и чтобы запутать Равива. Пусть он думает, что, возможно, ошибся. Что не может быть, чтобы я и смотрел со стороны, не вмешиваясь, и вот так побежал. Подбежав, я отталкиваю рыжего – легонько, но достаточно сильно, чтобы он отодвинулся от Лиама, – и кричу ему:

– Ты что делаешь? Ты с ума сошел?!

А потом наклоняюсь к Лиаму и между тем краем глаза смотрю, как Равив продолжает глядеть на меня. У Лиама идет кровь из верхней губы, и он, кажется, потерял сознание. Рыжий стоит столбом возле него и воет. Говорит, что Лиам сжульничал в “Треш-монстриков”, а когда он, рыжий, попросил у Лиама карты обратно, Лиам сказал ему, что у него глаза цвета какашек и что его папа – безработный. От того, как рыжий это произносит, я понимаю, что он даже не знает, что значит “безработный”. Я пытаюсь заговорить с Лиамом и осторожно его трясу, но он не реагирует, и это меня реально высаживает. Я говорю испуганному рыжему, чтоб не двигался, и бегу к фонтанчику за водой, смочить Лиаму лицо, а когда возвращаюсь, еще издали слышу,