Фантом Я - Ольга Устинова

В нижней половине гигантской зеркальной стены стали появляться золотые вертикальные линии. Каждое следующее деление времени проявляло их четче. Старик ждал в напряжении, когда солнце бросит лучом в Континенталь под единственно правильным углом. И только Старик знал на пирсе момент и место.

Глядя оттуда в зеркало Континенталя, дождавшись, когда солнце выпустило луч в ту единственно правильную клетку стеклянной шахматной доски, в уместившуюся там меренгу облака, вспыхнувшую ослепительной магниевой вспышкой, Старик ощутил себя в своем моменте.

Магнием подожгло зеркальные клетки Континенталя. Бросились расти вверх четыре золотые полосы мачт барка, вспыхнули оранжевым поперек реи, заволновались нити снастей, горящим белым залило костяк корабля, и, во всем своем королевском оперении, предстал перед Стариком барк, снова вызванный к жизни могучим заклинанием своего стража и повелителя.

В этот единственный момент прихотливой игры солнечных лучей Континенталь превращался в магическое зеркало барка, окрылял его вновь миражем призрачных парусов, чтобы вызвать, вернуть Старику из уходящего и исчезающего во времени сияющего оперением летящего бога.

Каждый солнечный день стеклянный небоскреб, растворившись в собственном непереносимом глазу блеске, превращался в сияющее месиво лучей, в храм момента, где разрушаемое временем прекрасное хранится как в музее реликвий материализованных вибраций красоты.

Он дарил Старику светящийся, живущий жизнью вспышки, образ белого божества, при котором жил, кормился и умирал Старик, числясь простым поклонником.

Чешуйчатая вода внизу держала на себе поплавки удящих. Солнце остудило накал и держало рябь и остальное содержимое бухты и порта в обычной летней световой краске золотой желтизны. Над музейным частоколом мачт торчал и доминировал реальный частокол небоскребов. Погасла магия стекол в зеркальной стене Континенталя.

Старик с террасы Променада, привычно жмурясь, смотрел на четырехмачтовую бабочку на приколе, следил, как проникает сквозь воздух идущий из океана через бухту и мачты к нему свет и воображал, что видел белый барк, выходящий из бухты в океан света.

Я люблю вас, пастор

I

С детства Марью Павловну манило прикосновение к телу. Уже пятилетнюю и шестилетнюю, сознание своей греховности унижало Марью Павловну, клеймило.

Марья Павловна не вспомнила бы с какого момента в ее жизни она осознала прикосновение к телу как запретное. Может быть, с того вечера, как отец ее вошел в комнату, где Марья Павловна, сидя на готовой к ночи постели, занималась исследованием самых потаенных и самых зовущих для пальцев Марьи Павловны мест ее неисследованной карты тела.

О Марье Павловне стали советоваться приглушенными голосами с родственниками. Вслушиваясь из своего угла в весомые и неторопливые рассуждения семейного совета по поводу «поведения» Марьи Павловны, Марья Павловна ощущала головокружительную бездну, зиявшую за осознаваемой ею постепенно запретностью своих желаний, страдала от стыда и унижения, ненавидела родителей, поставивших ее к позорному столу публичного осуждения и мучительно тянулась к тому моменту, когда можно будет с головой погрузиться в непристойность своего занятия.

Так Марье Павловне, открывшей себя как любопытнейшее изобретение природы, пришлось ознакомиться и с последствиями своего открытия. Марье Павловне было пять лет.

Взрослые повели Марью Павловну к врачу.

Как выследила Марья Павловна из их шепотливых переговоров, врач этот предназначался для взрослых же. Однако согласился посмотреть Марью Павловну в качестве услуги кому-то, кому был обязан другой весьма ценной услугой. И Марья Павловна, как расплата за услугу, отправилась в высоко-потолочный, сверкающий никелем кабинет. И там суровая решительная женщина в белом халате и резиновых перчатках потрясла Марью Павловну бесцеремонными и неестественными, по ее, Марьи Павловны, мнению, манипуляциями над ее, Марьи Павловны, телом.

Марья Павловна, имея стаж пребывания в мире неполных пять лет, относилась к его порядкам с сентиментальным уважением. В силу этого, Марья Павловна шла рядом с матерью из растоптавшего ее пятилетнее достоинство сверкающего кабинета и жалась к матери, лебезя нашкодившим ребенком, потерпевшим наказание.

Взрослые предложили Марье Павловне соломинку. Ее обвиняли в дурных наклонностях, и это оскорбленно чуяла Марья Павловна, но фальшиво предлагали Марье Павловне разговоры о нездоровьи. И Марья Павловна ухватилась за эту фальшь с радостью утопающего, породнившегося с соломинкой.

Холодящее прикосновение металлических инструментов сверкающего кабинета поселило панику и страх в душе Марьи Павловны. Она заискивающе заглядывала в глаза матери и лгала вдохновенно и искренно:

— Мама, ведь теперь, после доктора, со мной не будет больше этого?

Мать ее радовалась и кивала головой.

Однако, уже на следующий день, отец Марьи Павловны, войдя перед сном в их крохотную и душную общую комнату, застал Марью Павловну за вдохновенным изучением своих, столь интриговавших ее, интимных особенностей и, дрожа от негодования, накричал на нее, сообщив ей, что она неисправимо плохая девочка.

Марья Павловна, оторванная от интереснейшего занятия так, словно резкая пощечина вывела ее из сомнамбулического сна, с пылающими ушами и грохочущим от испуга сердцем отвернулась к стене на своем узком диванчике и приложила все усилия забыть духоту и отцовские обвинения и убежать в сон.

* * *

Марья Павловна имела счеты с миром еще с пеленок. Дело в том, что в этом возрасте Марью Павловну впервые бросили. Впервые отказали в любви. Война отказала Марье Павловне в родителях. Так, родная мать Марьи Павловны вышла из дому, чтобы не видеть орущую в смертельном голоде дочь и самой умереть невидимой где-то в переулках набитого эвакуированными города, свалившись в предсмертных голодных судорогах. Отец Марьи Павловны окончил короткую жизнь в горящем военном самолете, в последнем пути его к земле. Марья Павловна проорала двое суток в вонючих тряпках, заменяющих пеленки, требуя возвращения к жизни, и изможденные ее криком соседи отнесли Марью Павловну в больницу, прикрепив к тряпкам записку о фамилии ее, имени и отчестве.

Так зародилось у Марьи Павловны хроническое недоверие к искренности забот о ней и любви к ней, закрепленное опытом ее прибывания в больницах, детских приемниках и детских домах. К моменту усыновления Марьи Павловны ее новой семьей это уже сильно развилось в Марье Павловне вместе с робкой мечтой о спасении и избавлении.

Впоследствии, уже в эмиграции, пастор сказал Марье Павловне с укором: «Надо верить, Марья». И у Марьи Павловны возникла надежда. В стране неверующих никто не учил Марью Павловну верить в Бога. Марья Павловна поверила в пастора.

* * *

Так Марья Павловна познакомилась со смертью с первых дней жизни.

Никогда Марья Павловна не могла вспомнить ни одного лица с родственными чертами, опускавшегося над ней, или улыбающегося ей, или просто глядящего на нее.

Но помнила свой крик