Фантом Я - Ольга Устинова

«Из пены вновь рожденное чудо», — встретил хозяин компании барк, пришедший в родной порт.

Компания приветливо встретила Старика и с удовольствием рекламировала верного телохранителя барка, как еще одну реликвию на снова оживленной торговой линии. За верность кораблю Старику выдали пенсию. Старик же ворчал, что красоте все равно, кто ее гоняет по волнам и зачем.

Но барк в конце концов состарился. Время лишило барк применения. Не нужны стали полям нитраты, химические удобрения вытеснили их с рынка. Барку поставили экономический диагноз угрозой жизни его и свободе жить океанской вольницей — «не рентабелен».

Барк продали морской школе в Англии, где изучение парусных кораблей значилось в программе морской истории. Старика отрекомендовала фирма как незаменимого инструктора, знающего все секреты оснастки. Почетным капитаном повел Старик барк в другую страну, учить другое морское поколение, как обращаться с его парусами и с его красотой.

Ученики ползали по барку как клопы, и были шумливы и к барку невежливы. Барк терял оперение. Ненужным стало такое количество парусов барку, почти круглый год стоявшему на причале в качестве предмета изучаемой истории. Паруса приходили в негодность, и их выбрасывали. Барк общипывали, как дети и неразумные взрослые щиплют красавца и гордеца гуся.

Сорок лет отслужил барк жертвой замедленно развивающемуся чувству красоты в подрастающих морских поколениях, выйдя из испытаний ощипанной птицей, потерявшей свое великолепие. Ученики так разломали барк, что школа решила от него избавиться.

Теперь барк продали далекому, снова через океан, музею, которому нужен был живописный парусник и который решил: почему бы не приобрести совместно с одной реликвией, барком, вторую реликвию — неизменного при нем живописного Старика.

Старик, все такой же худой и костистый, не без труда, но все еще с осанкой мачты, суровый и настороженный, так впечатлил деловой Уолл Стрит, финансирующий заповедник красоты, сходством с тонущим во времени видом классического морского волка, что, как и барк, приобрел популярность звезды музея и хроники.

Снимающие кадры о парусниках в порту репортеры восхищались внешностью сурового стража, спасшего и восстановившего барк таким необычайным образом. Портовый театр проекций, всегда крутивший одну и ту же программу об истории порта, поставил в лобби восковую фигуру Старика, воспроизведя его обгорелое лицо, короткую жесткую бороду, прилепленную вдоль сильных челюстей, всегдашнюю темно-синюю куртку прямого классического покроя, как плотное полупальто, всегдашнее синее кепи, коричневый свитер итальянской шерсти и плотно облегающие полусапожки с загибами.

Он небрежно сидел на тумбе, спиной к старинной каменной мостовой, как символ выживших в башнях Нижнего Манхеттена низеньких семи блоков нью-йоркского коммерческого зародыша у причалов заброшенного старого порта. Напоминанием о тех временах, когда не родился еще на водном фасаде стеклянный небоскреб компании Континенталь, а вырастали вдоль беспокойной Уотер Стрит грибами после дождя низенькие викторианские домики новорожденных торговых и транспортных контор.

С просьбой послали к Старику гонцов финансовые покровители барка. И снова принялся Старик восстанавливать оснастку барка, его ощипанное оперение, как будто готовил барк завтра красоваться в солнце и в воздухе, и в сиянии океана воды и океана неба.

Как когда-то, когда выхаживал он барк в южноамериканском порту, сидел теперь Старик на соседнем к семнадцатому пирсе на восходе солнца и снова лепил барк из памяти.

Теперь уже Старик был очень стар. Как древний гуру, сидел он на пирсе на восходе солнца, с прямой спиной, уставившись сквозь остов барка прямо в выползающее из воды волшебство.

И снова в фиолетово-розовом тумане рисовалось Старику и возвращалось барку утраченное, отдавалось разворованное, исправлялось обезображенное. Как на картине, с которой рукой дилетанта и варвара выхвачено, уничтожено, стерто, замазано ценное из целого, и под рукой целителя-реставратора проявляется и возвращается неумирающая целостность, так видел Старик в утреннем восходном тумане, нежном, заботливом и деликатном до всего красивого нарождающемся солнце, барк, в том его силуэте и всех мельчайших подробнейших деталях, каким родился он когда-то на верфях Европы, и каким ходил по океанам в своих рабочих буднях, воюя со штормами мыса Горн.

Стараниями и видениями Старика удалось восстановить всю оснастку барка почти до первоначального его вида. Все стребовал Старик с попечителей барка, до троса, до реечки для теперешней звезды музея.

Одного не хватало дотошному Старику. Бескрылой огромной птицей стоял Барк на приколе, и в таком виде восхищая толпу элегантностью могучих линий. Но Старик тосковал. Барк без парусов казался Старику живым только наполовину. Тоска Старика помогла ему открыть для себя секрет отражения.

Каждый день в одно и то же время находился Старик на террасе третьего этажа семнадцатого пирса, на Променаде, выслеживая во времени свой момент.

Старик открыл и знал секрет скромной минуты солнечного дня в отражающем многочислии и многообразии стекол вокруг пирса. Секретным это отражение не было. Оно было мгновенным. Оно было как бы вспышкой, затянутой по чьей-то сверхволе. Ворота в иллюзии времени, окошко в блистающую светом вечность, брешь, в которую заглянул Старик вернуть себе глоток спасительного сияния, живой воды для умирающего стража прекрасного Барка.

Все что нужно было сделать — это проследить за путешествием солнечного луча по разграфленной окнами, как тысячеклеточная шахматная доска, зеркальной стене небоскреба, принадлежащего страховой компании Континенталь. Здесь нужно было знать и наблюдать точку, при встрече с которой солнечного луча могучая стена Континенталя вспыхивала одной светящейся отражающей поверхностью, по какому-то умопомрачительному договору, надо полагать, меж предметами-составляющими порта, меж уходящим крылатым поколением детей богини гармонии и новыми ее детищами, могучими телами своими создавшими великий каньон Нижнего города, откуда небо Старику казалось таким невыносимо далеким. По этому фантастическому договору блестящий Континенталь предоставлял себя в роли зеркала кораблю для обозрения себя целиком, и в полный рост, и в полном сиянии. На один, и только на один момент, которого и ждал Старик, и без которого и не было для него полноты дыхания возле превратившегося в реликт барка.

Старик ждал в одной-единственной геометрически правильной для его чуда точке порта, открытой ему его чутьем, его тоской, его рассветным священнодействием в фиолетовом тумане, где между ним и солнцем — лишь возрождающийся барк. Старик ждал на свидании.

На сей раз за спиной Старика рассуждала с кем-то склонная к рассуждениям дама:

— Некоторые люди просто глазеют вокруг, и это вас не раздражает…

Далее шло наблюдение о тех, кто просто глазеет, но это вас раздражает.

Старик ждал еще. Выслеживая, не мигая, передвижение солнца. В небе торчали профили небоскребов мачтами перегруженного манхеттеновского корабля. В блестящем, морской воды, стекле здания Континенталь меренгами сидели облака. Они излучали