Голые среди волков - Бруно Апиц

Райнебот вопросительно посмотрел на Клуттига, тот кивнул в знак согласия. Мандрил прислонил узников к стене в полусидячем положении. Райнебот носком сапога приподнял свисавшую голову Гефеля.

– Что ты знаешь про Кремера?

Гефель не открывал глаз. На миг он даже почувствовал облегчение от того, что его подбородок покоится на носке сапога.

Райнебот немного подождал, потом отпустил его голову, и она опять упала на грудь.

– Хорошо, начнем с другого конца. Что ты можешь рассказать о себе самом?

Тишину ожидания, длившуюся несколько секунд, нарушил Клуттиг. Бросившись на заключенных, словно футболист на мяч, он бешено заревел:

– Говорите, негодяи!

Райнебот, будучи умнее и выдержаннее, сделал Клуттигу знак пока не вмешиваться. Он склонился к обоим:

– Слушайте! Мы оставим вас в покое. Но мы скоро вернемся. Отдышитесь пока, хорошенько подумайте. Либо вы расскажете нам, что мы хотим знать, и останетесь живы, либо мы повесим вас по-настоящему, и тогда ваш малютка останется без добрых дядюшек. – Он выпрямился и насмешливо произнес: – Пойдемте, господа! Пациентам надо дать время подумать.

В замке злобно проскрежетал ключ, свет погас.

Благодетельна была ночь: спокойствие и тишина парили бесшумно над двумя страдальцами, исцеляя их. Фёрсте больше не прислушивался, он знал – их оставили в покое до утра.

Он заснул. Но в камере неподалеку от него началось перешептыванье, такое тихое, что даже воздуха не шелохнуло.

– Какие имя они хотеть знать от нас?

Гефель не ответил. Поддерживая друг друга, они поднялись и прислонились к стене, чтобы в мокрой одежде не замерзнуть на ледяном цементном полу.

– Ты не хотеть мне сказать? – вскоре опять спросил Кропинский.

Гефель по-прежнему молчал. Он опустил голову и был рад, что Кропинский в темноте не может видеть его лица. Вопросы товарища, точно лемехом, врезались в сознание Гефеля и пластами выворачивали его вину. Душевные муки сливались с муками истерзанного тела. Воля Гефеля крошилась, как хрупкий камень. И зачем он увлек за собой в эту бездну Кропинского! По его вине невиновный должен пройти с ним через все муки и вместе с ним принять неминуемую смерть. Из этой камеры не было другого выхода.

Думая, что он попал сюда из-за мальчика, Кропинский спрашивал, почему из них хотят выжать имена, не имеющие отношения к ребенку.

Холод от бетонной стены проникал сквозь промокшую куртку Гефеля. Онемевшие от подвешивания руки безжизненно болтались. Кропинский больше не спрашивал. Он думал теперь о себе. Холод леденил спину. Темнота в камере-ящике была черным отмершим куском ночи, вырезанным из тела дышавшей за стенами природы. Теперь у них больше не было ничего своего, кроме сердца, которое на удивление упрямо билось, словно исправные часы.

Мысли Гефеля не могли оторваться от каменной глыбы вины. Они блуждали в осыпи распавшегося «я», спотыкаясь, искали путь сквозь хаос бездорожья. Его нервы были подобны раскаленным проволокам, все в нем кричало, словно он висел еще на веревке. Пытаясь прогнать страх, он зашептал поспешно и горячо:

– Они придут опять! Слышишь!.. Они придут!.. Нас опять подвесят… Слышишь, я больше не выдержу!.. Я…

Гефель сжал себе горло. От учащенного дыхания слова заглохли. Гефель прислушался. Рядом было тихо. Кропинский ничего не ответил. Отчаяние с новой силой охватило Гефеля. Его товарищ боится так же, как он, и отказывает ему в спасительном слове, за которое Гефель мог бы уцепиться в водовороте душевного распада.

– Я трус, – прошептал он, совершенно уничтоженный. Он не видел, что Кропинский жадно впитывает слова друга, но спорит с ним, отрицательно качая головой.

– Ты только бояться. Я тоже бояться, – прошептал Кропинский. – Мы только бедный маленький люди, как малый дитя.

Простой человек, он не знал более сильных слов. Гефель вдруг часто задышал. Его горячий шепот был похож на крик:

– Да ведь дело теперь уже не в ребенке! Дело совсем в другом! – Он застонал. – Если они опять придут! Я не могу висеть, не могу! О господи! Ты ведь ничего не знаешь, Мариан, ничего…

Так в чем же дело? Кропинский предположил:

– Имена?..

– Да что там имена! Они все неверны! Дело в другом, в другом…

Стараясь помочь другу, Кропинский прошептал:

– Что еще есть! Ты должен мне говорить.

Гефелю хотелось высказаться, чтобы снять с себя тяжесть вины перед Кропинским, но что-то внутри него противилось этому желанию. Тайну надо сберечь. Но ведь тот, кто стоял рядом, был его товарищем перед лицом смерти. Он унесет тайну с собой… И Гефель начал рассказывать, запинаясь, словно отрывал клочок за клочком от тайны.

– Они хотят знать, кто состоит в организации… У нас, видишь ли, есть организация… Об этом в лагере не знают. Никто ничего не знает… –    Он рассказал о своей деятельности военного инструктора. – Знаешь, мы сидим по вечерам под одним из бараков в лазарете, под землей, понимаешь?.. И я показываю, как держать пистолет, как целиться…

Он поведал, как советские товарищи тайком протащили в лагерь оружие, и когда Кропинский спросил, есть ли в группах и польские товарищи, Гефель подтвердил и описал мужественный поступок Йозефа Левандовского:

– Это было до бомбежки лагеря, тогда еще работали заводы Густлофа и в большом цехе изготовляли карабины. Мы решили унести один карабин в лагерь. Это устроил Левандовский… Выбрали день, когда у ворот дежурил кривоглазый блокфюрер из девятнадцатого блока… Дело в том, что он видеть не может крови. В этот день Левандовский притворился, что ему дурно, упал у станка и… –    Гефель судорожно глотнул, – и при этом будто нечаянно ухватился за суппорт. Ему разодрало руку от локтя до кисти. Кровь так и хлестала. Мы положили его на носилки и под него – карабин… Кровь больше не лилась, так, сочилась немного, но Левандовский, когда мы подошли к воротам, лежал как мертвый. Сутулый блокфюрер, напугавшись до чертиков, ничего не спросил, и мы быстро пронесли Левандовского через ворота. Карабин потом укоротили со ствола и приклада. Мы используем его теперь для занятий. На нем я показываю, как заряжают, как разбирают и собирают затвор.

Гефель умолк. Он рассказал столько, сколько заставил его страх… Он был рад, что теперь возле него есть близкий человек, посвященный в его тайну.

Кропинский слушал, затаив дыхание. Ему хотелось многое сказать, но он был ошеломлен.

– Добже, добже, – лишь повторял он снова и снова.

Исповедь чуть подбодрила Гефеля. Он почувствовал, что, в сущности, он не труслив и что у него хватит воли держаться. Только бы не сдали нервы. Стоило ему подумать, что эсэсовцы могут вернуться и снова подвесить его, как он весь начинал дрожать. От