Голые среди волков - Бруно Апиц

посмотрел на него, на лице Пиппига играла многозначительная улыбка. Цвайлинг растерялся. Относилась ли эта улыбка к нему?.. Он тоже шел по канату. Цвайлинг решил продолжить игру в прятки.

– Вы думаете, доносчик хочет иметь лазейку на случай, если все повернется?

– Ясно, – сухо ответил Пиппиг.

Разговор заглох. Теперь Пиппиг должен был сделать следующий шаг.

– Если все повернется… –    повторил он слова Цвайлинга и жестом показал, как это произойдет. – Но в какую сторону?.. Этого никто не знает…

Цвайлинг откинулся в кресле и отозвался неопределенной фразой:

– Ну, ничего страшного, думаю, не стрясется.

Пиппига словно наэлектризовало. Цвайлинг понял намек. Теперь еще один шаг:

– Это зависит от вас, гауптшарфюрер.

Цвайлинг опять облизал губу. Он был в не меньшем напряжении, чем Пиппиг. Но эсэсовец промолчал, и Пиппиг вынужден был продолжать:

– Мы были бы рады сказать: «Гауптшарфюрер Цвайлинг – молодчина, вызволил Гефеля и Кропинского из карцера…»

Цвайлингу стало жарко: это был открытый вызов. В нем боролись противоречивые побуждения. Пока еще он защищен стеной, воздвигнутой между ним и заключенными. Но рано или поздно она рухнет, и тогда они возьмут его за горло: у тебя на совести Гефель и Кропинский!.. Однако эсэсовцы тоже были неумолимы: «или – или». Для заключенных – свобода или смерть, для эсэсовцев – борьба до последнего человека или бегство в Неведомое. У Цвайлинга не было охоты сражаться «до последнего». Предложение было заманчивым.

– Как же я могу это сделать? – неуверенно спросил он.

Победа! Пиппиг прошел по канату, и под ногами снова была твердая почва!

– Вам ведь нетрудно поговорить с начальником лагеря. Вы знаете, как высоко он ставит политических…

Цвайлинг порывисто встал и шагнул к окну. В душе его шла внутренняя борьба. Вышвырнуть Пиппига вон или согласиться на предложение?.. Ему хотелось сделать и то и другое. Но вышло это крайне неуклюже. Вдруг, повернувшись к Пиппигу, он грубо сказал:

– Убирайтесь! – А когда Пиппиг направился к двери, он крикнул: – Держите язык за зубами, понятно?

– Что вы, гауптшарфюрер! О таких вещах не болтают…

Цвайлинг был разъярен. Он сел за стол, и взгляд его забегал по карте. Всего лишь несколько дней назад пришлось удлинить стрелки до Майнца, а теперь они уперлись уже во Франкфурт… Наверху, в северной части Западного фронта, стрелки указывали на Дуйсбург. Через сколько дней придется направить их на Кассель? А потом из Касселя в Вестфалию и Гессен, в Тюрингию…

Бессильная ярость Цвайлинга, понимавшего, что он отдал себя в руки Пиппига, сменилась жгучим страхом… «У тебя на совести Гефель и Кропинский…» Сколько уверенности появилось вдруг у этих мерзавцев… Поговорить с начальником лагеря? Как они себе это представляют?

Около полудня Бохов зашел к Кремеру.

– Есть новости?

– Нет.

Бохов сжал губы. В глазах его была тревога.

– Что-нибудь случилось? – спросил Кремер.

Бохов молчал. Он сдвинул шапку на затылок и хотел было сесть на стул, но раздумал. Решение обратиться к Кремеру, чтобы он поручил постороннему человеку спрятать оружие в более надежное место, чрезвычайно его тяготило. Впервые тайна выходила за круг посвященных.

– Ну, говори уж!

Бохов вздохнул.

– Ах, Вальтер, что за жизнь, что за жизнь!.. Порой я готов проклинать этого парня, что сейчас сидит там… –    Он говорил о Гефеле.

– Да полно тебе, – упрекнул его Кремер. – Это ведь наш товарищ. Правда, он начудил, но зачем же проклинать?.. Возьми себя в руки, дружище!

Грубоватая сердечность Кремера пришлась Бохову по душе.

– Да-да, ты прав, прав… Но, видишь ли, есть еще одно дело, которое надо уладить, и срочно.

Кремер не удивился, услышав от Бохова, что вещевой склад служит одним из тайников для оружия. Он знал человека, кому можно было поручить охрану тайника, – Пиппиг!

– Я все устрою, не волнуйся, – успокоил он Бохова.

Тот назвал ему номера мешков и объяснил, где они висят.

– Самое скверное в этой истории, – сказал он со вздохом, – это то, что приходится стоять в стороне и ничего нельзя предпринять…

Кремер выпятил губу.

– Как это ничего нельзя?.. Можно, например, попытаться вытащить их из карцера. – Бохов рассмеялся, словно услышал шутку. – Я уже кое-что предпринял…

Смех Бохова оборвался.

– Ты не спятил?

– Нет, – сухо ответил Кремер. – И надеюсь, ты одобришь.

Он рассказал о своем разговоре с Шюппом.

– Тот, наверно, уже столковался с Пиппигом. А на Пиппига можешь положиться: хитрейший малый! Он сумеет подцепить Цвайлинга на крючок. Разве не стоит попробовать?

– Что же будет… –    проскрипел сквозь зубы Бохов и закрыл ладонями лицо. Качая головой, Кремер смотрел на этого волевого человека, у которого вдруг сдали нервы.

– Я всегда говорил: Бохов – бесчувственный чурбан; его ничем не проймешь. А теперь поглядите-ка на этого чурбана…

Бохов не откликнулся. Так приятно было укрыться за ладонями. Немного погодя он отнял руки от лица и устало улыбнулся.

– Ты прав, Вальтер, сейчас нельзя терять голову. – Он поднялся, собираясь идти. – А что касается Цвайлинга… хорошо, надо испробовать все…

Бохов вышел из барака.

С глубоким сочувствием Кремер смотрел ему вслед. Как стал сутулиться Бохов…

В тот же час Мандрил, сидя в столовой, обратил внимание на заключенного, который в углу зала чинил столик. С тупым любопытством Мандрил следил за тем, как столяр сжимал струбциной склеиваемые детали. Вроде бы обычная столярная операция…

Однако вечером, потягивая в той же столовой шнапс, Мандрил вспомнил о струбцине. Она вдруг заинтересовала его. Он подошел к сдвинутому в сторону столику и принялся рассматривать инструмент. Попробовал открутить винт, но это удалось сделать с большим трудом. В зале в это время было уже мало посетителей. Несколько блокфюреров наблюдали за странным поведением Мандрила. Заключенные, обслуживающие эсэсовцев, тоже украдкой следили за ним. Мандрил вертел в руках снятую струбцину, и за его твердым лбом шла какая-то мыслительная деятельность. Блокфюреры не решались заговорить с этим страшным человеком, который со струбциной вернулся к своему столику. Заметив, что на него поглядывают, он скривил бесцветные губы в тупую усмешку. Было уже поздно, когда Мандрил покинул столовую.

Глядя на него, трудно было понять, пьян он или нет. Чем больше спиртного он поглощал, тем тверже был его шаг. Несмотря на хмель в голове, он отдавал себе отчет в своих действиях. Только движения его становились неуклюжими и как будто направлялись не им самим.

«Допрос – до признания». Струбцина навела его на кое-какую идею.

Ночью он отправился в камеру помер пять. Гефель и Кропинский лежали, тесно прижавшись друг к другу, на холодном полу и поднялись, когда увидели свет и входящего Мандрила. Дрожа от холода и испуга, они стояли