Голые среди волков - Бруно Апиц

казармы. Задача французов, чехов, голландцев и немцев – занять район комендатуры. Главный удар предполагалось нанести в западном направлении – для установления связи с приближающимися американцами и закрепления успеха восстания.

Были выделены отряды для выполнения особых задач. Широко разветвленная организация, невидимая, неуловимая, вездесущая и готовая ударить в любое время, возникла в результате искусной подпольной работы. Настанет час – буря грянет. Но час еще не настал, и американцы были еще далеко… А там, в недоступном карцере, изнемогал от пыток их товарищ. Достаточно одного его слова, слова, оброненного в бреду, во сне или из страха смерти, – и разверзнется земля лагеря и отдаст свои тайны. Оружие, оружие! Не успеют пятьдесят тысяч ничего не подозревающих заключенных опомниться, как на лагерь обрушится чудовищный ураган уничтожения…

Члены ИЛКа неподвижно сидели, глядя на потрескивающий огонек свечи. Бохов сдержанно и спокойно докладывал о событиях. Он рассказал, что Гефель и Кропинский до сих пор мужественно держатся. Люди слушали, их думы слились воедино. Лишних слов не требовалось. Но молчание затянулось, и Бохов начал сердиться.

– Нельзя же так, товарищи! Что вы повесили головы, черт возьми! Надо решать, что будем делать, если…

– Если! Да, если!.. – процедил сквозь зубы Кодичек. – Закопать оружие? – Он скрипуче рассмеялся. – Оно и так закопано…

– Чепуха! – буркнул Бохов. – Оружие останется на своем месте.

Он поднял кусок известки и отбросил его. Взгляд беспокойно блуждал по каменистой почве. Было заметно, что он старается овладеть собой. Сейчас не время для споров. Он повернулся к Кодичеку, погруженному в мрачное раздумье, и сказал решительно:

– В прошлый раз я уже говорил вам, что эсэсовцы нас ищут. Тогда мы посмеялись… ведь Гефель еще не был в карцере. А теперь дело серьезнее… Если он не выдержит, если не устоит… –    Бохов обвел пристальным взглядом окаменевшие лица и безжалостно высказал то, что думал каждый: – Если до нас доберутся, нас ждет смерть! – Свеча тихо потрескивала. – Кое-кого из нас еще можно перебросить в безопасное место. – Все насторожились, и Бохов, вернув себе самообладание, продолжал: – Например, отправить с этапом в другой лагерь. Там нетрудно затеряться… –    Воцарилось тягостное молчание. Наконец ван Дален сказал:

– Не может быть, чтобы ты говорил это серьезно, Герберт!

– Серьезно, подумайте, – настаивал Бохов. – Гефель знает членов ИЛКа. Стоит ему назвать хоть одно имя…

Ван Далей повел плечами.

– Тогда этот один должен будет умереть.

– А если он назовет всех?

– Тогда умрем все, – просто ответил ван Дален.

Бохов покачал головой.

– Кто хочет отправиться с этапом? – спросил он.

Прибула ударил кулаком по колену и тихо сказал:

– Ты хочешь делать нас трусы?

Вопрос прозвучал, как крик. Бохов ответил не сразу, но необычайно спокойно:

– Мой долг, товарищи, спросить вас. – Он опустил глаза. – Я тоже виноват в том, что так все случилось. – Его голос показался каким-то странным, и все удивленно взглянули на него. Он сжал губы. – Я оставил Гефеля одного, – еще тише продолжал он. – А должен был, не откладывая, заняться им и ребенком. Я… этого не сделал.

Это было исповедью. Один только Богорский понял ее смысл. Риоман кашлянул.

– Камерад Герберт, – ласково сказал он, – ошибка, но не скажи про вина.

Бохов взглянул на француза.

– Из ошибки вырастает вина, – мрачно заметил он.

Кодичека вдруг прорвало.

– К черту Гефеля, – сердито воскликнул он, – к черту этого ребенка!

Прибула встрепенулся.

– Гефель и товарищ из Полыни в карцере, – жарким шепотом заговорил он, – а ты кричать «к черту»? Немец и поляк защищать малое польское дитя, а ты говорить «к черту»! Ступай к черту сам!

Его побелевшие губы дрожали от гнева. Ван Дален схватил Прибулу за руку. Молодой поляк отбросил руку голландца, в глазах загорелась вражда.

И тут произошло нечто удивительное: вдруг засмеялся Богорский. Он смеялся тихо, и плечи его вздрагивали. Этот смех так резко контрастировал с накалившейся атмосферой, что все с испугом уставились на русского. А он распростер над ними руки и с шутливой горечью воскликнул:

– Какие мы, однако, весельчаки! – Он хотел сказать – «смешные люди», но не нашел нужного немецкого слова.

И вдруг лицо его преобразилось. Лоб нахмурился, глаза гневно сверкнули, он резко взмахнул кулаком.

– Но мы не весельчаки, мы коммунисты! – Он на своем родном языке обрушился на участников собрания. То, что он заговорил по-русски, поразило его самого – ведь никто его не понимал, – и он, оборвав себя на полуслове, продолжал на ломаном немецком языке: – Ошибки, вина, брань по адресу ребенка и товарищей! Разве так коммунисты обсуждают опасное положение? Должна ли обстановка командовать нами? Не достойнее ли коммунистам самим стать хозяевами положения? – Он помолчал, остывая от гнева, и закончил уже спокойнее: – Ну, харашо, где-то в лагере спрятан ребенок, неужели от этого все потеряли голову…

Прибула пожелал знать, где теперь находится ребенок.

– Он в шестьдесят первом блоке Малого лагеря, – ответил Богорский. – Не беспокойтесь, – поспешно добавил он, – его устроили хорошо… –    Он оглядел сидевших. – А в сущности, не наше ли это общее дитя, раз из-за него двум товарищам пришлось сесть в карцер?.. Не обязан ли ИЛК взять его под свою защиту? – Богорский улыбнулся. – А сейчас самое важное – добыть ребенку приличную еду. – Прищурив один глаз, он взглянул на Риомана. Повар-француз понял его и, рассмеявшись, закивал головой. Богорский тоже засмеялся. – Харашо, – произнес он по-русски. – Мальчик это или девочка?

Бохов, к которому был обращен вопрос, угрюмо ответил:

– Не знаю.

Богорский подбоченился и с наигранным удивлением воскликнул:

– У нас ребенок, а мы даже не знаем, мальчишка это или девчонка!

Эта фраза рассмешила всех, понуренные головы поднялись. У Богорского стало легче на сердце. Товарищи явно ожили и принялись обсуждать, как помочь Гефелю и Кропинскому.

Предлагались отчаянно смелые планы – от насильственного освобождения до восстания, но их пришлось отбросить. В конце концов, пришли к выводу, что вырвать товарищей из когтей Мандрила невозможно. Бохов сразу смекнул, что странное выступление Богорского было лишь средством преодолеть ту подавленность, жертвой которой стал ведь и сам Бохов. Его мрачное настроение развеялось, он энергично принялся отговаривать товарищей от необдуманных планов. Он сказал, что есть только одна возможность спасти арестованных, правда маловероятная, и предложил обсудить принятое им с Кремером решение использовать Цвайлинга.

– Вы скажете – акт отчаяния? Но разве есть иной путь?

Члены ИЛКа одобряли эту попытку, однако вновь и вновь высказывали опасения. Что, если Гефель не устоит?.. Богорский решительно пресек никчемные вопросы.

– Ничего не надо делать, ровно ничего! – резко повторял он. – Но, может, кто-то все же хочет отправиться с этапом?

Если прежде вопрос Бохова товарищи