Дом разделенный - Перл С. Бак

– Все на выход!

В камеру вошли солдаты, и, работая штыками, начали выталкивать узников из камеры, а тот парень, очнувшись, снова завыл: «Ах, моя мать!.. Бедная моя мать!» – и не умолк даже тогда, когда солдат ударил его по голове прикладом ружья, ибо повторение этих слов стало для него таким же непроизвольным действием, как дыхание, и он не мог остановиться, и сам вынужден был это терпеть.

Когда все они, шатаясь, стали молча выходить из камеры под стенания этого парня, один солдат поднял фонарь и принялся разглядывать лицо каждого узника. Юань шел последним, и вот ему в глаза ударил яркий свет фонаря. Проведя всю ночь в кромешной тьме, Юань ненадолго ослеп, и в этот миг слепоты его втолкнули обратно в камеру, и он шлепнулся на утоптанный земляной пол. Тут же дверь заперли, и он опять остался в темноте, один-одинешенек, зато живой.

Так повторялось три раза. Днем камера заново наполнялась молодыми людьми, и той ночью и двумя ночами после Юань их слушал – одни молчали, другие бранились, третьи всхлипывали и что-то кричали, сходя с ума. Три рассвета увидел Юань, и трижды его заталкивали одного обратно в камеру, и запирали за ним дверь. Еды не давали, как и возможности что-то сказать или спросить.

На первое такое утро в его груди, конечно, вспыхнула надежда. На второе надежда почти угасла, а на третий день Юань так ослаб без еды и питья, что ему было почти безразлично, выживет он или умрет. В тот третий день он едва смог подняться, и язык у него во рту распух и высох. Однако солдат кричал на него и тыкал ему в спину штыком, и, когда Юань вцепился руками в дверной косяк, ему в глаза вновь ударил свет от фонаря. Но на сей раз его не швырнули обратно в камеру, вместо этого солдат удержал его, и, когда все остальные ушли на верную смерть и стихло в коридоре эхо их шагов, солдат повел Юаня по другому узкому проходу к небольшой зарешеченной двери в стене, открыл ее, вытолкал Юаня вон и задвинул засов.

Юань оказался в узком переулке из тех, что тянутся по внутренним, потаенным кварталам любого большого города. Брезжил рассвет, и в переулке было еще темно и безлюдно, и Юань, несмотря на туман в голове, осознал, что свободен, что его каким-то чудом освободили.

Когда он стал вертеть головой, раздумывая, сможет ли побежать, из сумрака показались двое. Юань тотчас прильнул к двери, но потом увидел, что один из этих двоих – еще дитя, высокая девочка, и она подбежала к нему, присмотрелась, и он увидел ее глаза, очень большие, черные, пылающие, и девочка лихорадочно зашептала:

– Это он… Вот он! Вот он!

Тогда вторая фигура тоже приблизилась, и Юань увидел женщину – то была госпожа, его мачеха. Однако он не успел вымолвить ни слова, как бы ему ни хотелось крикнуть им, что да, это он, потому что тело его вдруг затряслось, ноги подогнулись, и он начал таять. Все вокруг поплыло, а глаза девочки становились все шире, чернее, а потом исчезли. Откуда-то издалека донесся тихий шепот: «Ах, бедный сыночек…» – а потом он больше ничего не видел и не слышал.

Когда Юань очнулся, он почувствовал, что ложе под ним ходит ходуном. Он лежал в кровати, но кровать эта вздымалась и опадала. Открыв глаза, он увидел вокруг стены странной незнакомой комнатушки. Под лампой темнел силуэт человека, который сидел и смотрел на него. Юань собрался с силами, присмотрелся и увидел, что это его двоюродный брат Шэн. Шэн в этот миг тоже смотрел на Юаня, и, увидев, что он очнулся, встал и улыбнулся прежней улыбкой, только на сей раз она показалась Юаню самой славной и доброй улыбкой на свете. Шэн потянулся к столику, взял с него чашу с горячим бульоном и успокаивающим голосом произнес:

– Твоя мать велела дать тебе бульон, как только ты очнешься, и я вот уже два часа грею его на маленькой горелке, которую она мне дала…

Он принялся кормить Юаня с ложечки, как ребенка, и Юань, как ребенок, молчал, так он был потрясен и изможден. Он выпил бульон, не в силах даже гадать, как он здесь очутился и что это за место, подобно малому ребенку принимая все происходящее и наслаждаясь теплом жидкости, что ласкала его опухший язык, и только стараясь вовремя ее глотать. Шэн, зачерпывая бульон ложкой, заговорил сам:

– Знаю, ты гадаешь, где мы и почему мы здесь. Мы находимся на небольшом судне из тех, на которых наш дядя, купец, перевозит свои товары на ближайшие острова, и это он выхлопотал нам место на борту. Нам предстоит пересечь ближние моря и остановиться в ближайшем портовом городе, где мы будем ждать документы, чтобы затем уехать за границу. Ты свободен, Юань, но за это пришлось очень дорого заплатить. Твоя мать, мой отец и старший брат собрали все деньги, какие у них были, и еще столько же взяли в долг у нашего второго дяди. Твой отец был вне себя, он без конца гневался и стенал, что его предала женщина, и отныне он и его сын не желают иметь дел с женщинами. Он отменил свадьбу, прислал все положенные на свадьбу деньги и все, какие смог собрать, и так нам удалось заплатить за твою свободу и за побег на этом корабле. Были уплачены и чистые, и грязные деньги…

Пока Шэн все это говорил, Юань слушал, но с трудом понимал услышанное, так он ослабел. Он лишь ощущал качание корабля на волнах и радовался теплому бульону, питающему его изможденное голодом тело.

Затем Шэн сказал, неожиданно улыбнувшись:

– Не знаю, смог бы я со спокойным сердцем уехать из города, если б не знал, что Мэн в безопасности. Каков хитрец, а! Ты только послушай. Я все горевал о нем, а родители волновались и за него, и за тебя, не ведая, что хуже: знать, где ты и какая тебя ждет участь, или не знать, где сейчас Мэн, жив он или уже убит. И вот вчера, когда я шел по улице от твоего дома к своему, кто-то сунул мне в ладонь записку, и там было написано рукой Мэна: «Не ищи меня и не волнуйся, а родителям скажи, чтобы не искали меня. Я в безопасности и нахожусь там, где хотел». Шэн засмеялся, отставил пустую чашку, зажег сигарету и весело воскликнул:

– Я ведь за эти