С четырех сторон - Шрикришна Аланахалли

который отныне должен был заменить им крышу над головой. Расчистив двор от золы и угля, они сваливали в дальнем углу обгорелый скарб и аккуратно расставляли уцелевшие вещи. Жизнь начиналась сызнова. Женщины вновь поднимались с зарей, чтобы, попрыскав водой каменные плиты двора, нарисовать на них цветными мелками символические узоры ранголи. Мужчины опять начинали день с принесения даров семейным богам. Дети опять нараспев читали по утрам молитву, обращенную к Раме-защитнику. Отдав богам и духам то, что им причитается, люди садились за еду, разложенную на широких листьях.

Казалось, все пошло по-прежнему, но пострадавшие ничего не забыли, и жизнь не вошла для них в прежнюю колею. Кухонная посуда, тарелки, ложки — все необходимые предметы обихода, которые приобретались постепенно, годами, — пропали. Как теперь обзаводиться заново всей этой домашней утварью? Кто станет этим заниматься? Брахманы, жившие в маленьких домиках, свили эти гнезда, отказывая себе во всем. У кого хватило бы сил отстраиваться заново? Большие, просторные дома возводились предками — кто сможет теперь восстановить их? Разве что дети погорельцев. Да и то в том лишь случае, если они окажутся способными, дельными людьми, преуспеют и вернутся сюда, презрев соблазны городской жизни. Что до нынешних владельцев, то им эта задача совершенно не под силу. Максимум, на что они способны, — это соорудить крышу да покрыть ее жестью, чтобы можно было укрыться от непогоды. Ни на что другое у них нет ни умения, ни сил, ни средств.

Некоторые лишились всего, кроме одежды, которая была на них. Они не могли переехать жить к родственникам в другие деревни, поскольку оттуда им писали: «Нас здесь тоже выжгли. Мы потеряли почти все, что у нас было. Живется нам трудно. Берегите себя и своих близких. Пишите». Податься было некуда. Правда, у иных погорельцев дети работали в Бомбее или в Пуне. Но разве нашлось бы в их сумасшедшей городской жизни время и место для деревенских родичей с их стародавним укладом? Впрочем, родители и не хотели обременять детей, пока были способны сами работать. Подумав хорошенько, они решали остаться на месте и терпеливо переносить удары судьбы. Те, кому негде было преклонить голову, находили убежище в храмах. Они, словно паломники, жили во дворе храма, готовя себе пищу на очаге, сложенном из трех камней. Закопченные дымом от очагов, стены храмов темнели; от пролитой воды земля вокруг превращалась в грязь.

Среди тех, кто работал в больших городах, некоторые оказались хорошими сыновьями. Они поспешили приехать в деревню и забрать к себе в Бомбей или Пуну бездомных родителей и младших братьев. В их маленьких городских домиках на две комнаты прибавилось обитателей: у кого на четыре человека, у кого — больше. Мирясь с теснотой и неудобствами, они зажили большой семьей, совместно преодолевая трудности и лишения.

Вот уже больше трех дней прошло с тех пор, как я пришел в Нандавади. До моей родной деревни было рукой подать, а я все не мог пойти туда. Мне сообщили, что наш дом сожгли. Я тревожился, не зная, где живут мои близкие, что делают. Анна все еще не отпускал меня. А вдруг мне повстречается обезумевшая от ярости толпа? Что, если эти безумцы набросятся на меня? Изобьют до смерти? Что ему тогда делать, как смотреть в глаза людям? Он настаивал, чтобы я пожил в Нандавади еще четыре дня и вернулся к себе в деревню вместе с односельчанами, которые придут в субботу на базар. Ему казалось, что так будет надежней, но для меня каждый день был годом. На четвертый день я, встав чуть свет, собрал свою сумку, надел сандалии и отправился домой. Анна с женой еще спали, но Ешванта проснулся и, закутавшись в простыню, вышел вслед за мной. Пришлось сказать ему о своем намерении:

— Ешванта, я иду домой.

— Скажи Анне, а потом иди.

— Нет, нет, он меня не отпустит. Послушай, я же через пару часов буду там. Мне никто не встретится в такую рань.

— Что я скажу Анне и невестке?

— Скажи, что я тебе ничего не говорил.

Фонари не горели. На дороге не было ни души. Горизонт светлел. Свиньи уже рылись на задворках домов. Было достаточно светло, чтобы разбирать дорогу под ногами. Хотя мы разговаривали тихо, звук наших голосов отдавался громким эхом. Я уговаривал Ешванту идти-домой.

— Провожу тебя до храма Марути у околицы, — отвечал он. Мы зашагали молча, исчерпав тему разговора. Ешванта шел босиком. Он был без рубахи, в одних трусах и кутался в простыню.

— Когда вернешься?

— Там посмотрю. Все зависит от обстоятельств. Как знать, что я застану?

— А я собираюсь взять месячный отпуск. Перевезу Анну с невесткой к деду в Пандхарпур — пусть поживут у него. Здесь им оставаться нельзя. Конечно, лучше всего было бы взять их к себе в Пуну, но все не так-то просто. Комната у меня, правда, есть, но что делать с едой и одеждой?

— Куда же им от хозяйства деться? Земля, скот, прочее — как все это бросить?..

— По-моему, оставаться здесь нет смысла. Дома наши уже спалили. Где гарантия, что нас не сгонят с нашей земли? Разве сможем мы им воспротивиться? Нас ведь всего горстка.

— Как же быть?

— Продать землю. Домов у нас все равно уже нет. Переселиться в города.

— Нам с тобой легко это говорить, но люди постарше не поедут. Они хотят, чтобы их прах остался на родной земле. Да и не по ним эта городская жизнь.

— Верно. Здесь их корни. На новом месте они, глядишь, и не приживутся. Но и тут оставаться опасно. Неизвестно, что случится в следующий раз.

— Сказать по правде, люди нашей касты, по-моему, вели себя неправильно. Они занимались ростовщичеством. Арендатор приносил им плату за землю, а они ему даже воды напиться не давали, боялись посуду осквернить, разве что в ночной посудине воду подадут. Прикоснуться к нему, нечистому, не желали, чтобы не оскверниться! Вот и достукались.

— Нет, я не согласен. Разве маратхи других каст держат себя с махарами и мангами как с равными? Тоже ведь в своей посуде напиться не подадут — в ладони воду нальют. Слова им доброго не скажут — сплошь окрики да ругательства. Зачем тогда одних нас винить? Спору нет, не следовало поступать нам, как ты говорил. Но разве мы с тобой так поступаем? Разве мы боимся оскверниться? Питаемся в персидском ресторанчике. Не носим священный шнур, не заплетаем косицу на макушке…

— Зато наши предки так поступали. Вот гнев и прорвался.

— Это как волк говорит ягненку: «Твой отец