Маленький человек, что же дальше? - Ганс Фаллада

– Помнишь, когда пришел Хейльбутт, она сначала подумала, что он к ней, и спросила, звонил ли он по объявлению…

– Не понимаю, о чем ты говоришь… Какое еще объявление?

– Я не знаю… Может быть, она хочет снова сдавать нашу комнату?

– Она не может сделать это без нас! Нет, я в это не верю. Она ведь рада, что мы с ней.

– Даже если мы не платим за аренду?

– Перестань, Ягненок! Мы ведь еще заплатим.

– Тогда что это за объявление? Может, оно связано с ее вечерними гостями?

– Да как это может быть связано? Разве гостей приглашают по объявлению?

– Не понимаю…

– И я тоже. Ну, спокойной ночи, Ягненок.

– Спокойной ночи, мальчик мой.

Тишина. Пиннеберг смотрит в сторону двери, Ягненок – на окно. Конечно, Пиннеберг теперь не уснет. Во-первых, из-за того бодрящего поцелуя – когда женщина в полуметре от тебя ворочается, дышит то чаще, то реже… А во-вторых, из-за этого чертового туалетного столика. Лучше бы он сразу во всем признался.

– Малыш… – нежно шепчет Ягненок.

– Да? – отзывается он смущенно.

– Можно к тебе на минутку?

Пауза. Тишина. Удивленная пауза.

Ганнес отвечает:

– Конечно, Ягненок. Безусловно. – И придвигается ближе.

Это четвертый или пятый раз в их браке, когда Ягненок просит об этом. Нельзя однозначно сказать, что это был призыв к эротической близости, хотя обычно все тем и заканчивалось. Но лишь потому, что Пиннеберг делал из ее просьбы однозначные мужские выводы. Для Ягненка это было лишь продолжением прощального поцелуя, простая потребность в нежности, возможность побыть рядом. Она просто хотела немного поддержать своего мальчика, ведь снаружи, за стенами, бушевал огромный враждебный мир, полный шума и злобы, от которого нельзя ждать ничего хорошего, – разве не прекрасно, когда двое могут прижаться друг к другу, ощущая себя маленьким теплым островком?

Так они теперь и лежали лицом к лицу, обнявшись, – маленькое пятнышко нежности в молчаливой беспробудной темноте. Им нужно было очень крепко обняться, чтобы их современное стеганое полутораметровое одеяло смогло укрыть двоих, не пропуская холодный воздух.

Сначала каждый ощущает тепло другого как нечто чуждое, но вскоре это чувство прошло, и они вновь стали одним целым. Теперь уже Ганнес прижимается к ней крепче.

– О, мальчик мой, – шепчет Ягненок, – мой единственный…

– Ягненочек…

И он целует ее, но теперь это уже не дежурные поцелуи – ах, как хорошо целовать эти губы, которые, кажется, тают под его губами, которые становятся все мягче, полнее и слаще… Но вдруг Пиннеберг останавливается и даже немного отстраняется – теперь они касаются друг друга только плечами.

– Ягненочек, – говорит Пиннеберг с искренней горечью, – я поступил как полный идиот..

– Да ладно? – Она задумывается на мгновенье. – Сколько все-таки стоит туалетный столик? Можешь не говорить, если не хочешь. Все в порядке. Ты же хотел сделать мне приятно.

– О, дорогая! – восклицает Ганнес. Он вновь крепко обнимает ее, но потом нехотя отстраняется: – Он стоил сто двадцать пять марок…

Молчание. Ягненок ничего не отвечает.

Он виновато продолжает:

– Это, конечно, немало, но ты учти, что одно зеркало стоит минимум пятьдесят марок.

– Хорошо, – кивает Ягненок. – Зеркало действительно хорошее. Это немного больше, чем мы можем себе позволить, и в ближайшие лет десять нам бы не понадобился туалетный столик… Но ведь это я сама себе в голову вбила. Хорошо, что у нас есть. И хорошо, что ты у меня такой добрый, мальчик. Только не ругайся, что мне придется еще одну зиму проходить в этом потертом пальто, ведь нам нужно будет позаботиться о Малыше…

– Ты – золото, – улыбается он и снова ее целует. Они прижимаются друг к другу так близко, что кажется, этот вечер мог бы закончиться совсем иначе, но вдруг из большой комнаты доносится настоящий ураган звуков: смех, крики, визги, громкий мужской голос, а над всем этим – слегка визгливый и не очень дружелюбный голос фрау Мии Пиннеберг.

– Снова они напились, – раздраженно ворчит Пиннеберг.

– И мама не в настроении, – замечает Ягненок.

– Мама всегда задирается, когда выпьет.

– Может, все же заплатишь ей за аренду? Хотя бы немного.

– У меня, – твердо говорит Пиннеберг, – осталось всего сорок две марки.

– Как?! – Ягненок резко садится, выпускает его из объятий, забыв о тепле, уюте и нежности, и выпрямляется, как стрела. – Как? Сколько что у тебя осталось от зарплаты?

– Сорок две марки, – повторяет Пиннеберг очень тихо. – Послушай, Ягненок…

Но Ягненок не слушает. Слишком уж велико ее возмущение.

– Сорок две, – шепчет она и начинает считать. – Сто двадцать пять плюс… Ты что, получил сто шестьдесят семь марок? Это же невозможно!

– Сто семьдесят, три марки я отдал мальчику.

Ягненок зацикливается на этих трех марках:

– Какому мальчику? За что?

– Ну, стажеру. За доставку.

– Ах, вот как. Значит, сто семьдесят. И ты взял и купил… О боже, что теперь будет? На что мы вообще будем жить?

– Ягненочек, – умоляет Пиннеберг. – Я знаю, я поступил как круглый дурак. Но этого больше никогда не повторится. И мы ведь сейчас еще получим деньги от государственного страхования.

– Они быстро закончатся, если мы и дальше будем так вести хозяйство! А Малыш? Мы же должны купить что-то для Малыша! Я не хочу, чтобы он рос в нищете. Мы-то потерпим, а он не должен ни в чем нуждаться хотя бы первые пять-шесть лет. А ты так поступаешь!

Пиннеберг тоже садится. Он никогда не слышал, чтобы Ягненок так с ним разговаривала – как будто он ей совсем чужой человек, просто какой-то незнакомец. И если раньше он был всего лишь мелким продавцом, которому с детства внушали, что он ничего не значит, – просто букашка, которую можно раздавить или оставить в живых – неважно… Теперь он чувствует: речь идет о чем-то важном, о единственном, что имеет ценность в его жизни. И за это нужно бороться.

– Ягненочек, дорогая моя! – восклицает он. – Я же сказал, я был идиотом, я все сделал неправильно. Да, я такой. Но ты не должна так со мной говорить. Я всегда был таким, и поэтому ты должна оставаться со мной и говорить со мной как со своим мальчиком, а не так, будто я кто-то чужой, с кем можно ссориться.

– Мальчик мой, я…

Но он продолжает, сейчас его черед:

– Ягненок, ты должна меня простить. По-настоящему простить и больше об этом не вспоминать. Чтобы ты могла смеяться над своим глупым мужем, когда смотришь на этот туалетный столик.

– Мальчик мой…

– Нет, – говорит он и вскакивает с кровати. – Нужен свет. Я должен видеть твое лицо, когда