Лемурия - Карл Ганс Штробль

– Этот тип… убил мою собаку и еще чего-то хочет! – сказал я, дрожа от ярости.

– Полноте! – Профессор махнул рукой. – У нас есть доказательства? У нас их нет!..

– Что здесь происходит?

– Выдайте мне мою зарплату! – плаксиво кричал Таки Маринешку, и дюжие лесорубы с готовностью подхватили его призыв.

– Он требует денег за то, что бросил нас на произвол судьбы в лесу! – отрезал я.

– Послушайте, произошло следующее… – задумчиво начал профессор.

Семафор, который я мог видеть между голов Гернгрубера и Маринешку, поднялся со скрипом вверх.

– Скорый следует! В сторону! – Голос начальника станции перекрыл шум вокруг нас; он подскочил к профессору, схватил его за ворот и оттащил от путей. Мы все отступили в разные стороны.

– Не позволяйте им садиться! – прокричал Таки Маринешку.

– Пусть не садятся! – горланили лесорубы, преграждая нам путь.

– Пусть платят!..

– Пусть платят!

– О господи! А я-то здесь при чем? – со стоном протянул начальник станции. – Дайте пройти! Я должен успеть к поезду… ну, заплатите вы им уже, или что… я-то здесь при чем?

Тут на станцию ворвался поезд – громыхающее, пахнущее углем чудовище, черное и многосоставное. Лесорубы, стоявшие слишком близко, отшатнулись.

– Не дайте им улизнуть! – Таки Маринешку встал у нас на пути, расставив ноги, тряся кулаками. Он чувствовал себя хозяином ситуации – не могли же мы его просто обойти! Профессор колебался; кондукторы уже потихоньку закрывали двери, локомотив дал пронзительный гудок. Он достал бумажник, извлек мелкую банкноту и бросил ее прямо на пути. Тут же Маринешку нырнул за ней головой вперед – ну а мы с Гернгрубером дружно рванули навстречу составу, тумаками расталкивая всех препятствующих. Через пять минут, сидя в вагоне, мы перевели дух. Проезжая по железнодорожному мосту, протянутому поверх ущелья, мы вдруг устыдились самих себя.

– До сих пор это было всего лишь занятное приключение, – сказал профессор, – но сегодня Таки Маринешку задал нам жару!

Я разглядывал пестрые деревья в чаще, подпирающей венгерскую границу.

– Да, – произнес я наконец, – думаю, нам предстоит еще многому научиться, чтобы соответствовать этой породе.

Гробница на Пер-Лашез

Сегодня я переехал в дом, чьи стены, может статься, не покину целый год. Здесь меня окружает гладкий, прохладный, превосходно обработанный мрамор – без каких-либо иных украшений, кроме лепнины сверху и снизу, изображающей окрыленный солнечный диск – символ Бессмертия у древних египтян. Мне импонирует суровое совершенство сего приюта – здесь простота впечатляет куда больше, чем самая буйная фантазия архитектора. Я созерцаю каменную кладку – до чего славно подогнаны ее элементы друг к другу, как тщательно соединены! Настоящий мастер трудился здесь – ему одному под силу подобное… Я дотрагиваюсь до кладки пальцем – и внимаю прохладной сглаженной поверхности отполированного камня. Восхитительное, что и говорить, ощущение. В мраморе имеются мизерные прожилки, похожие на нежный мох или на пузырчатые выпуклости на неоднородном теле окаменевшей морской губки…

Когда я долго смотрю на эти слегка волнистые, дисперсно-разноцветные полоски, мне кажется, будто они образуют причудливые буквы под слоем прозрачного льда; но залегли они так глубоко, что глаз едва может их различить. Передо мной – застывший мир небывало восхитительных форм, полный, при всей своей инертности, ощущения жизни и движения. Это самый ценный из всех возможных материал для надгробий.

Посередине задней стены, на расстоянии нескольких пролетов от пола, прикреплена литая табличка из меди, украшенная простой надписью:

АННА ФЕДОРОВНА ВАСИЛИССКАЯ

ПРЕСТАВИЛАСЬ 13 МАРТА 1911 ГОДА

Гроб с ее телом был опущен в шахту под полом и затем опечатан. Узкая щель ведет из мраморной камеры наружу. Кладбище залито солнечным светом августовского дня. Тут, внутри, прохладно. Воздух все еще немного гуляет у входа, принося с собой волну тепла и аромат цветов. Время от времени мимо с жужжанием пролетают пчелы; или синяя мясная муха на мгновение задерживается перед щелью – но затем внезапно улепетывает по воздуху прочь. Все эти звуки насекомой жизни, витающие среди могил, не могут, впрочем, затмить ровный, низкий, распространяющий по округе гармоничные вибрации гул – голос Парижа неподалеку, пульс сверкающего города, полного трудов, удовольствий и страстей. Но все труды, все услады и чувственные всплески я оставил за порогом кладбища. Теперь я здесь, в сумрачных пределах Пер-Лашез. Границу моего нового дома определяет вход в гробницу, весьма широкий для щуплого мужчины вроде меня. В течение года он будет для меня единственным окном во внешний мир, откуда видны только могилы и памятники. Но я могу довольствоваться и таким видом. Если я наклонюсь вперед, то смогу увидеть чудесную, проникновенную работу Бартоломео прямо справа от себя. На ум попросту не идет другой такой впечатляющий и явственный памятник извечно неугасимой любви. Я вижу две поникшие, сломленные и отчаявшиеся фигуры – и Врата Смерти выглядят радостно в сравнении с ними! Вижу, как эти бедолаги сходятся – и милуются во тьме, простирающейся далеко за пределы их ограниченных умов и тел. Я вижу, как Мужчина взирает в лицо Року, сильный или лишь кажущийся таким; и Женщина, застывшая рядом, разделяет этот взгляд на врага с бесконечным доверием.

О да, мне не будет скучно в мраморном склепе, даже если мне придется провести тут целый год! В склепе я подобен аскету Иерониму в изгнании – с одной лишь разницей: мне отсюда слышен Париж! Я вдыхаю аромат цветов, распускающихся среди могил… у меня – тонкий, восприимчивый к возвышенному дух и, равно как и у Иеронима-аскета во времена оны, никакой стесненности в книгах, письменных принадлежностях и бумаге; в уединении этом я и сотворю свой Великий Труд. Он, конечно, не богословский, как у Иеронима, он – научный. Здесь я изложу свои мысли об энтропии и распаде материи, приходившие мне в голову на протяжении последних десяти лет, и проработаю детали удивительной новой научной системы, способной прославить мое имя в веках.

Чего я на самом деле хочу? Разве я уже не исполнил все свои желания? Разве я, бедный студент-самоучка, уже не провел независимое исследование? Оно стало возможным лишь благодаря любви – и затягиванию пояса под угрозой голодной смерти… О, здесь у меня будет время завершить работу. Никто мне не помешает отныне. Не с кем будет говорить – кроме прислужника, приносящего мне еду дважды в день. Мне здесь не дозволены ни дружба, ни любовь, но я не беспокоюсь о хлебе насущном – ведь мадам Василисская обеспечивает меня всем необходимым. Она даже составила меню на неделю – и, насколько я могу судить на третий день