Лемурия - Карл Ганс Штробль

моего отшельничества, оно не оставляет желать лучшего. Дама, у чьего гроба я приютился, кое-что смыслит в хорошей еде. Смысл мне что-то приукрашивать, упоминая об этом? Мне нравится есть так много и так вкусно… Увы, я несколько зациклен на еде; каждый ее прием для меня сродни новому опыту. Уж слишком я долго голодал, чтобы не оценить по достоинству фаршированную курицу, маринованный язык с замечательным польским соусом и иные виды малороссийских закусок. Я также чувствую себя совершенно здоровым и знаю, что этого благосостояния хватит на весь год моего заключения. Затем, по истечении года, я получу от покойной мадам Василисской небольшую сумму в двести тысяч франков. Это большая сумма! С ней мне не придется расстилаться перед издателями, отчаянно гримасничающими вместо того, чтобы ответить на вопрос по поводу опубликования моего труда. Естественно, книгопечатники подняли бы на смех нищего академиста, принесшего им на растерзание фундаментальное исследование, способное сбить спесь с пустоголовых авторитетов во Французской академии наук; но с такими-то деньгами я попросту приобрету их расположение! Двести тысяч франков! Я смогу путешествовать, читать лекции о своих теориях и носить с собой экземпляры своей книги – везде, где ее еще не напечатали! Я смогу посадить свою маленькую Марго в машину и отвезти на вокзал; а на следующий день мы уже будем в Марселе, где белобокая яхта качается у пристани, дожидаясь нас. Моя бедная малышка, она пережила со мной столько трудностей – она-то всяко заслужила путешествие в сказочное счастье… туда, где каждый день будет светить солнце, дуть океанский бриз и где больше нечего будет делать, кроме как проводить время как можно веселее…

* * *

Эта мадам Анна Федоровна Василисская, должно быть, казалась странным предметом обстановки – да простит меня милостиво моя благодетельница! – и сумасшедшей курицей в гораздо большей степени, чем мы, исконные парижане, или любая из ее соотечественниц. У меня имеется несколько вполне определенных представлений о том, какой была мадам, – представлений, основанных на ее портрете и рассказах соседей.

Я думаю, она была своего рода императрицей Екатериной, полной жадности к жизни, ухватывающей ее во всех ее проявлениях – от самых утонченных до самых что ни на есть звериных. Она была богатой русской, владела несметным имуществом где-то в пыльных степях; но жить переехала сюда – к вересковым пустошам и бескрайним хлебным полям Парижа. В течение многих лет, прежде чем перебраться сюда, она угнетала своих крестьян и, развлечения ради, плодила мелкие интрижки. Именно здесь она надеялась сполна насладиться той жизнью, какую дома могла получать лишь в малых дозах. Именно это, как мне кажется, я прочитал в выражении ее лица после того, как мне показали ее портрет и оставили с ним на час в соответствии с положениями ее последней воли и завещания – это произошло сразу после того, как я заявил о своем твердом желании выполнить все пункты ее завещания в суде. Так вот, госпожа Василисская не представляла для художника особых трудностей в выборе одежды. Она не предстала обычной дамой, одетой в белое, красное или зеленое, каких можно увидеть десятками повсюду, – эта леди предпочла позировать, так сказать, без единого лоскутка на теле. Она стояла перед окном, нагая с головы до пят, и любой сказал бы, что у нее прекрасное тело. Ее лик отличался строгой, но уже увядающей красотой женщины за рубежом пятидесятилетия – острые, холодные глаза под великолепными дугообразными бровями, крупный русский нос и полный, чувственный рот с кроваво-красными губами; крепкие белые зубы – можно скорее почувствовать, чем увидеть, ее холодную усмешку, настоящую усмешку Джоконды. Художник придал рукам своей модели необычную форму – пальцы странно длинные и заостренные… из-за весьма странного расположения теней они напоминали когти коршуна.

О, глядя на этот портрет, можно было только представить, какое небывалое счастье и безумную любовь, должно быть, вкушала эта женщина, будучи молодой. Этот портрет стал хорошим подтверждением того, что рассказывали о ней соседи. Естественно, как только я решил заработать двести тысяч франков, я навел о ней справки – ну право же, не обитать же мне целый год в склепе совершенно незнакомой дамы! Желательно все-таки знать, кому ты каждый день желаешь спокойной ночи.

Мне поведали множество странных историй о ней – но о самом впечатляющем, боюсь, все же умолчали. В общем-то, неудивительно – когда делишься дикими небылицами, над тобой смеются; вдвойне обидно, если все в означенных небылицах – правда от первого и до последнего слова, и даже располагая лекалом науки, не подкопаться к набору диких фактов!

Мадам Василисская, как и следовало ожидать, по-своему любила изобразительное искусство. В ее поместье, например, содержалась целая галерея картин от Гойи до Ван Гога. Все без исключения – жанровые полотна; пейзажи, натюрморты и портреты, казалось, не привлекали ее. По соседству с полотнами мастеров нашли приют изделия из тончайшего фарфора – Афродиты, Нимфы, Наяды, Галатеи и Грации, исполненные мастерами из Севра, Вены, Майсена, достойные Нимфенбурга. Они были расставлены таким образом, что свет фривольно играл на округлых гладких формах изящных статуэток влюбленных дев и дам, чьи хрупкие руки овивали порученные им свечи и листы зеркального стекла – перед коими другие богини, отлитые из несовершенной плоти, могли прихорашиваться накануне встреч со своими кавалерами. Но мадам Василисская не тратила свою любовь на одно лишь искусство. Она также отчаянно стремилась к жизни, и ее потребности были очень активными, жесткими и гротескными. К ней, как и к Екатерине Второй в свое время, тянуло мужчин – в первую очередь молодых. Она нередко выходила из дома в мужской одежде, чтобы бродить по улицам – в поисках бог знает каких приключений. Иногда она снимала номера в большом отеле и устраивала великолепные вечеринки: наполовину придворные балы, наполовину оргии. После них, как я знал, Париж взбудораженно гудел еще несколько дней! Иногда ее любовные потребности выражались в жестокости, и никто из ее прислуги не мог выносить это подолгу. Она любила втыкать длинные иглы в плоть своих горничных или внезапно обжигать их раскаленным углем. Молодые парижанки, конечно же, к такому обращению привычны не были – но, будь на их месте ливийские или персидские рабыни, быть может, все складывалось бы иначе… Не менее странной вышла история с учеником пекаря. Однажды мадам Василисская положила глаз на молодого подмастерья, приносившего выпечку под ее порог. У него была красивая длинная шея, и мадам спросила юношу, позволит ли он трижды укусить себя в это место. Мешочек, набитый звонкими монетами,