Девушка с кувшином молока - Маттиас Роземонд

Мать только выдохнула:

– Ох ты ж господи!

Подумать только, что я расстроилась, когда Виллема отправили жить с отцом. Кто же будет меня защищать? До меня не сразу дошло, что отец остался в Гауде и теперь опасность грозила с другой стороны. Мой брат вышел из роли защитника и уже спустя год в первую нашу встречу после разъезда начал пытаться взыскать с меня то, что я ему задолжала, – по его мнению. В те времена он преспокойно мог стянуть с себя брюки, демонстрируя висящий член, и шутливо спросить, что ему с ним делать. Вскоре он ясно дал понять, что бы ему хотелось, чтоб я сделала. Насколько я знаю, он никогда не донимал Корнелию. Она была на три года старше его самого. Конечно, Виллем обзывал ее косоглазой и передразнивал – как сейчас помню этот его мерзкий голосок, – но в целом все было вполне невинно. К тому же Корнелия могла постоять за себя. Перед глазами до сих пор стоит картина, как она по велению отца перетаскивала кирпичи. Я так ею восхищалась и мечтала, чтобы меня тоже позвали на подмогу, но меня всегда отправляли в кухню к матери.

Только вот у Корнелии не хватило сил, чтобы справиться с болезнью.

Днем раньше она была вполне здорова, и вдруг слегла с жаром, потом пошла волдырями и вскоре скончалась. Никогда не забуду тот вечер: сестра выплюнула суп, которым я пыталась кормить ее с ложечки, и уставилась в потолок. Наелась, подумали мы сперва. Только ее взгляд застыл навечно, мы даже вздрогнуть не успели, как из ее груди вырвался последний выдох.

Я растерялась, закричала, стала ее трясти, но мама оттянула меня и прижала к себе. Тогда пришли слезы. Моя милая сестра умерла.

Ее последним словом стало «спасибо». Не самое плохое слово на свете, что уж.

Мне ясно запомнился день, когда гроб с ее телом погрузили на баржу, чтобы захоронить в Гауде в фамильном склепе. Один из носильщиков поскользнулся и уронил гроб на дощатый пол. Все заохали, мать чуть с ума не сошла. Мне часто снится тот случай, и во сне крышка гроба распахивается и выясняется, что Корнелия вовсе не умерла. Она без труда садится, вся в белых одеждах, и спрашивает: «Зачем вы сунули меня в этот гроб? Сама в него и ложись!» – и целится в меня бледным пальцем. Собравшиеся оглядываются, словно взвешивая ее слова, и тут чья-то рука ложится мне на плечо. Я вздрагиваю. Корнелия права, мне нужно занять ее место. Здесь бы мне и проснуться. Слава богу, всякий раз это пока еще удается.

Я не могу больше расспросить Корнелию о бедах из прошлого, но остается моя мать. Может, и заведу разговор, когда все поуляжется. Для этого надо, чтобы Виллема засадили в тюрьму, только так мы будем в безопасности.

С каждым его наездом из Гауды он опускается все ниже, словно намеренно ищет беды на свою голову. Нанимается в услужение, но через неделю его рассчитывают. Пьет немерено и задирает каждого встречного, однако силен по-прежнему. Однажды я видела, как Виллем повалил на землю здоровенного мужика, который крикнул ему какую-то гадость. Народу вокруг стояло много, но вступиться за парня никто не рискнул – им хватило того, что увидели.

У Виллема сильное тело и слабая голова. Результат налицо: он лезет на рожон всякий раз, когда ему что-то не нравится. Зовет собственную мать свиньей и грозится изодрать в клочья ее картины. Под предлогом, что хочет извиниться за свое поведение, вечно норовит проникнуть ко мне в спальню. Скорее всего, моя вина в том, что я слишком податлива. Случалось, что Виллем рыдал вместе со мной, но утешаться желал только одним способом.

Думаю, мать не вмешивается, потому что сама его боится. Однажды она заперлась у себя в комнате на целых два дня и ела то, что я приносила ей под дверь. Когда я постучала и сказала, что Виллем успокоился, она сначала мне не поверила и осмелилась выйти из комнаты только на следующее утро. В комнате стояла страшная вонь от того, что она справляла нужду в пустую кастрюльку из-под еды.

Выходит, это отец напустил беду на наши головы, махнув рукой на сына. К тому же отец был очень скуп. Мать отдала двадцать шесть гульденов за разрешение бить в колокола на похоронах Корнелии. Отец счел это пустым расточительством.

Кирпичник, так звали его в Гауде. Он досаждал всей округе криками и бранью, которые порой продолжались до поздней ночи. До сих пор помню, как часто к нам приходили соседи – заявлялись на порог, а иногда и в прихожую. Мы втроем маячили наверху на лестнице в белых рубашках, не понимая и половины из тех ругательств, которыми они обменивались с отцом, – я, по крайней мере, в силу молодости не понимала.

Мать говорит, что отец еще проявлял привязанность, когда я была совсем крошкой. Однако чем яростнее он огрызался на жизнь, тем сильней она била в ответ. Он стал видеть только собственные потребности, но вскоре и о них позабыл, ожесточился. Любовь матери к дочерям его только раздражала. Он решил разделить нас с Виллемом. Например, покупал ему башмаки, в то время как мы с Корнелией ходили в обносках. В округе нас прозвали бродяжками.

Теперь мне кажется, что отец пытался сделать Виллема зависимым, выделяя его из всех детей. Тому не оставалось ничего другого, кроме как остаться в Гауде, чтобы доказать свою верность отцу.

Если подумать, отец здорово освоил этот прием. Он терпеть не мог чувствовать себя виноватым, поэтому изо всех сил старался поменяться ролями.

Его поведение послужило примером Виллему. Без лишних слов он усвоил, как делать людей зависимыми, унижая, манипулируя и угрожая. Я была благодарной жертвой. Виллем счел меня безвольной и покорной, таким образом мое тело оказалось в его распоряжении.

На неделе Ян спросил, почему я так редко говорю об отце и Таннеке рассказывает вещи, о которых он понятия не имел.

Но зачем я буду все усложнять? Нужно будет объяснять то, что я сама понимаю лишь смутно. Как переплелись наши жизни, как одна боль тянет за собой другую. Придется говорить о том, что мне видится, будто Виллем частично перенял роль моего отца, что он одновременно и защитник, и обидчик. Однако все еще сложнее: придется признать, что я сама пребываю в раздвоенности, что ненавижу себя, но не могу