Девушка с кувшином молока - Маттиас Роземонд

Ян столь же невинно поджимает губы.

Мы с ним друг друга стоим.

– Самое главное, что наш мучитель больше нас не потревожит.

– Очень за вас рада.

Он водит кистью с горящими глазами, но вскоре откладывает ее в сторону.

– Ты особенная женщина, Таннеке. Не такая, как другие в этом доме.

– Что вы имеете в виду?

– Потому что здешние обитатели имеют привычку все заметать под ковер, а ты по натуре любопытна. Мне это непривычно. Я в целом закончил, но мне нужна бутылочка с лаком, она стоит на столе у меня в мастерской.

– Принести ее?

– Было бы очень любезно с твоей стороны, я бы пока еще кое-каких штрихов добавил.

Вот так поручение, как будто у меня своих дел мало, бурчу я себе под нос, выходя под накрапывающий дождик. Яну прекрасно известно, что меня с души воротит от «Мехелена». Почему он утром сам не подумал, что ему понадобится?

Вхожу в гостиницу, не обращая внимания на шум и гам, и поспешно шагаю к лестнице. Кажется, удалось.

В мастерской меня одолевает желание открыть нараспашку окно. Ну и запашок тут! Над заплесневелым куском хлеба вьются мухи, на столе и на полу валяются рисунки. Смотри-ка, а вот и я. И еще одна, и еще.

Вот и нужная бутылочка. Рядом с ней лежит книга, на книге – письмо. Конверт надписан почерком Катарины. Как странно, что Ян оставил его здесь.

Прислушиваюсь: в коридоре никого. Конечно, это не мое дело, но мне очень хочется знать, что там написано. Петельки, закорючки, черточки и точки. О чем они говорят? Ян нарочно отправил меня сюда, зная, что я не умею читать?

На лестнице раздаются тяжелые шаги, и какой-то парень просовывает голову в дверь.

– Ты Сьяан? Нет, не похожа.

Подхожу к нему на пару шагов. Когда нужно, я быстро соображаю.

– Зависит от тебя! Закрой-ка дверь.

Он повинуется и оглядывается вокруг, словно жалеет, что сюда заглянул. У парня сутулые плечи и заячья губа.

– Не очень-то у тебя уютно, и кровать узковата. Ты берешь гульден, верно? Давай раздевайся, я тороплюсь.

Он садится и стягивает с себя пыльные сапоги.

– Обожди минутку, сперва сделай для меня кое-что.

– Я? Для тебя? – Парень таращится на меня во все глаза. – Что ты еще выдумала? Ложись лучше на спинку! Впрочем, на живот тоже можно, ха-ха!

– Иди сюда! – Строгий тон срабатывает, и парень поднимается.

– Что там такое?

– Прочти мне, что тут написано.

– Это еще зачем?

– Затем, что я читать не умею, что тут непонятного.

– И что это за письмо? – спрашивает он, вырывая конверт у меня из пальцев.

– Вот ты мне и расскажешь, да поторопись, а то возьму два гульдена.

– Да погоди ты!

Он смотрит на меня с сомнением и начинает читать про себя. Мое сердце стучит как бешеное, прислушиваюсь, не идет ли кто.

Подхожу поближе к Заячьей Губе. Тот откашливается и читает вслух:

– «Сердце мое, сейчас почти полночь. Меня одолевают сомнения, стоит ли тебе писать». Слушай, это точно тебе?

– Кому еще? Он просто забыл, что я читать не умею! Давай дальше.

Парень подносит бумагу к глазам:

– «Сегодняшняя месса перевернула мне душу». Какая еще месса? Твой милый, что ли, католик?

– Ты или читай, или выметайся отсюда!

– Ладно, ладно, уймись! – Он делает глубокий вдох и читает дальше. – «Пастор так вдохновенно рассказывал об испытании Авраама просьбой пожертвовать Исааком… Его слова вселили в меня мужество. Жаль, что тебя не было рядом».

Ага, вот и след! Если письмо предназначено Яну, значит, он не мог прийти на мессу. Когда это могло быть? Кажется, полгода назад он лежал в постели с жаром.

– Слушай, а там наверху даты нет?

Заячья Губа качает головой и читает дальше письмо, которое я нашла возле бутылочки с лаком. Ян, наверное, не хотел бы, чтобы я его прочла. А может, наоборот, он не зря оставил его на виду, а не спрятал в шкатулку? Что, если ему вообще никакой лак и не нужен?

– «Этот вопрос уже задавался, однако ответа не последовало. Спрошу еще раз напрямую, теперь ты не отвертишься. Для меня это важно, и для тебя тоже».

Жестом велю Заячьей Губе читать дальше.

– «Я люблю тебя всем сердцем, однако не смей больше так разговаривать с моей матерью, она очень обижена».

Все верно, она пишет после той ссоры в прошлом году. Никогда не забуду, как Ян ревел, словно бык. Что же там у них стряслось? Кажется, Мария Тинс начала с ворчания насчет его манер и привычки ходить по дому в сапогах, а потом прошлась по поводу его художественных успехов – в общем, ничего не забыла. Господин зять оскорбился, помянул Виллема и вроде бы на этом все закончилось, он схватил свои пожитки и вернулся сюда, а Катарина последовала за ним.

Слышу за спиной какой-то скрип и, вздрогнув, оборачиваюсь. Слава богу, звук доносится сверху. Заячья Губа читает дальше:

– «Пойми, что боль моей матери становится моей. Когда вижу, как она отводит взгляд, как молчит… Пойми, ускользнуть у меня не получится. Я задам тебе два вопроса. Если они тебе будут неугодны, за последствия я не ручаюсь. Звучит жестоко, но так и есть. Тогда я просто не знаю. Не потому, что не хочу, а потому, что не получится. Во-первых, я прошу тебя помириться с моей матерью, а во-вторых, больше об этом не заговаривать. Ни сегодня, ни завтра, никогда. То, что сделал со мной Виллем, нельзя исправить».

Заячья Губа переворачивает страницу.

– Слушай, сколько это нытье еще будет продолжаться?

Кладу руку ему на плечо, мне надо сообразить. «То, что сделал со мной Виллем». Значит, Катарина пишет письмо, чтобы Ян больше не заговаривал… О чем? О том, что сделал Виллем, об этом слишком больно говорить…

– Ну, ладно, ты раздеваться будешь или как? – Заячья Губа кладет письмо на стол и распахивает объятья.

– Эй, погоди! Сейчас приду, сбегаю кой за чем. Скоро вернусь, ты пока раздевайся и ложись.

Снискав крепких ругательств на свою голову, хватаю бутылочку с лаком и выбегаю из комнаты прежде, чем парень успевает меня схватить. Поспешно, но осторожно спускаюсь вниз по лестнице – в одних носках он вряд ли за мной погонится.

Мысли в голове трутся друг о друга, словно зерна в мельнице. Письмо написано в прошлом году, сперва они поссорились, а неделю спустя Катарина переехала в «Мехелен», поступив против материнской воли. Значит, она писала до того,