Девушка с кувшином молока - Маттиас Роземонд

26. Катарина

Это напоминает поездку на море ранним летом: вода еще холодная, заходишь сперва по щиколотку, затем по бедра, окунаешь живот, повизгивая при каждом шаге, и, наконец, ныряешь с головой. Поднимаешься на поверхность, делаешь вдох, протираешь глаза – холод пробирает до самых костей, и ты кричишь вместе с чайками в небе.

Вскоре приходит расслабленность. Ты победила холод, вода тебе больше не враг. Расхрабрившись, ныряешь еще раз.

Что-то похожее произошло с Яном. Ничто не способно больше ему помешать, он работает со сверкающими глазами. Портрет Таннеке день ото дня становится все прекраснее, так выразительно он еще не писал. Честно говоря, я даже не знала, что в нем это есть.

Своей работой он превращает кухню в островок покоя, словно так и задумано, что это – место для размышлений. Некоторые считают, что в домашнем хозяйстве все просто идет своим чередом, и вдруг кто-то с помощью света оживляет предмет за предметом, привлекая внимание к каждому из них по очереди – такова чудесная гармоничная игра, затеянная Яном. Невольно задаешься вопросом, использует ли он свет и цвет, чтобы показать Таннеке за работой, или же использует Таннеке, чтобы показать работу света? Чем дольше я смотрю на картину, тем больше понимаю, что от нее исходит тишина, которая поглощает весь шум вокруг. Невероятно!

С его плеч будто гора свалилась, наконец он близок к тому, чтобы беспрепятственно писать, как он всегда стремился. Ван Рейвен останется доволен, да и весь Делфт тоже.

Как сейчас помню тот день, когда Ян заявил о своих смелых планах – он только вернулся в Делфт и сыпал именами художников, которые, по его мнению, по тем или иным причинам недотягивали до нужного уровня мастерства.

– То есть ты можешь лучше, чем все они, вместе взятые? – насмешливо спросила я.

– Думаю, что могу, – ответил Ян, выпятив грудь и положив руку на спинку стула, словно позировал для собственного портрета.

Мгновением позже сомневающийся Ян вернулся. Он внимательно посмотрел на меня и добавил:

– По крайней мере, пока буду знать, что ты на моей стороне, иначе и начинать не стоит.

Сомнения возвращались к нему довольно часто, стоило ему увидеть работу господина Фабрициуса, или если зима слишком затягивалась, или из-за мессы, или из-за поучений матери, или если какой-нибудь задира толкал его на улице.

Этим полотном Ян раз и навсегда доказал свой талант, больше никто не осмелится пренебрежительно о нем отзываться.

Ян движется вперед, а я по-прежнему в темнице. Для меня ничего не изменилось с отсутствием Виллема: пусть его нет в городе, он прочно угнездился у меня внутри со своим голосом, со своей силой убеждать, со своими грубыми манерами. Когда выхожу на улицу, все будто жду, что он вот-вот, ухмыляясь, выйдет из-за угла. Иногда, к моему ужасу, его именем окликают кого-то другого. Порой улавливаю его имя, когда мать твердит молитву, обернув лицо к серебряному ящику на каминной полке, – я до сих пор не знаю, что там лежит. Думаю о Виллеме, когда кормлю грудью дочь, когда вижу проплывающую мимо баржу, когда Ян занимается со мной любовью.

Я Катарина. Я рожу еще детей и буду поддерживать мужа в его искусстве, чистить его сапоги, успокаивать, когда он снова усомнится в себе, и сглаживать углы в их отношениях с моей матерью. Что еще? Я хожу за покупками вместе с Таннеке, я пою, вышиваю и навещаю монашек-бегинок. Спрашиваю, нужны ли им еще груши из нашего сада или торф для растопки. Зову священника, когда им понадобится. В один чудесный весенний день я научу маленькую Марию прясть. Так я заполняю мои дни, в то время как глубоко внутри грубыми мазками пишу собственную картину в серых осенних тонах. О ней никто никогда не узнает.

Эпилог. Таннеке

В «Мехелене» толпа народу. У бара еще свободно, но у стены с картинами не протолкнуться: каждому хочется рассмотреть новую работу Яна. Даже столы расставили, чтобы расчистить место.

Приходится поработать локтями, и вот я перед картиной – гляжу на саму себя.

На ней уже висит табличка «ПРОДАНО», однако цена не указана. Может, поэтому народ и пришел сюда поглазеть.

Конечно, я горда. Со своей стороны я достаточно потрудилась. Это моя стихия, моя работа. Хотя, конечно, Ян слегка польстил мне – слишком безмятежным взглядом я смотрю, словно я вся такая благочестивая и прилежная. Порой и меня одолевают нехорошие мысли.

– Кто эта девушка? – спрашивает парень рядом со мной.

– Говорят, служанка Марии Тинс, – отвечает ему сосед, который повыше на полголоса.

Чувствую, что краснею, но меня вроде бы не узнают. Я повязала еще один платок и пока что буду ходить по улицам только так.

– Ну и зачем они повесили здесь этого Вермеера, – хмыкает тот, что пониже. – Небось только потому, что сынок хозяйский.

– Почем мне знать? Картину вроде купили. Может, хотят похвастаться, что он в кои-то веки прилично заработал.

– Купил Ван Рейвен, да?

– Ну да, он вроде бы ссудил молодому Вермееру две сотни гульденов и вот скостил двадцать пять.

– Двадцать пять? Приличная сумма перепала этому бездельнику. Ну, да что говорить, рука руку моет. Знаешь, что этот Ван Рейвен сам наполовину католик?

– С чего ты взял? – спрашивает длинный. Только теперь замечаю его обвислые усы. – По-моему, справедливая цена. Признай, что парень сработал стоящую вещицу.

– Может, и так. Тут как посмотреть, – цедит тот, что покороче. У него шрам от ножа через всю щеку.

Меня подталкивают со всех сторон, то в бок, то в спину, словно намекая, что хватит, насмотрелась уже, но я стою как вкопанная. Не для того, чтобы полюбоваться на себя, но уж очень любопытно дослушать.

– Ты о чем?

– Ну, этот Вермеер – обращенный католик, а они еще хуже.

– Слыхал, что он опять на ту сторону жить перебрался.

Короткий выпячивает губу:

– Вернулся, значит, туда, где ему и место. Тем удивительнее, что эту картину здесь решили вывесить.

– Да ладно тебе, он же крестов на стене не пишет.

– Как бы не так! Вешай лапшу на уши кому-нибудь другому.

– Что ты несешь?

– Помнишь его предыдущую картинку, где он все семейство Тинс изобразил?

– Ну так то была бордельная сцена!

– Ничего подобного, и эта того же сорта.

– Мы вообще на одну картину смотрим?

– Видишь, как служанка держит кувшин? На том же уровне, что и передник.

– И что?

– Так