Девушка с кувшином молока - Маттиас Роземонд

«То, что сделал со мной Виллем, нельзя исправить»…

Что он сделал своей сестре? О чем речь? Вряд ли простая обида, что-то важное…

Защелка на двери, Катарина в странном состоянии, Ян уехал… Семейный портрет.

Нет, голова совсем не варит.

Наспех бегу между лужами, свежий ветер дует в лицо, помогая собрать мысли в кучу. Ян пообещал не говорить о ее страдании, и Катарина ушла из дома вслед за ним. Он забрал ее у матери, хоть и ненадолго, ведь вскоре она вернулась обратно… из-за портрета.

За этим Ян послал меня сюда, чтобы я нашла и прочла письмо, ведь иначе он не оставил бы его лежать на столе просто так? Хотел разделить с кем-то тяжелое бремя правды, не говоря о ней ни слова, дабы не нарушать обещание?

Он ведь не обещал Катарине хранить письмо вдали от чужих глаз – наверняка Ян так и рассуждает.

О картине в письме тоже ни слова. Значит, для Яна работа была единственным способом отплатить шурину – не словом и тем более не кулаком, а кистью.

Бордельная сцена рассказывает о том, что творилось в доме Тинс до того, как на двери появилась защелка.

25. Ян

Много лет я боялся, что Виллем снова объявится.

Не успел я опомниться, а печаль эта угнездилась в моей душе, размахивая ножкой от стола.

Может, именно потому, что он всегда был для меня чужим, ему удалось так глубоко заползти мне под кожу. С каким презрением он на меня смотрел! Его всегда заботило только то, что он думает о людях, и нисколько не волновало, что думают о нем. Стоило ему взглянуть на меня, в живот словно вонзался холодный кинжал, и этот холод распространялся по всему телу. Стоило хоть пару мгновений постоять под таким взглядом, как на меня накатывала слабость. Мне словно бы следовало признать то, что Виллем знал давным-давно: в моем теле не осталось ни одной кости, из нас двоих он был сильнее.

Его ни капли не смущало отсутствие работы и денег, он никому не уступал ни на шаг, тем более мне. В каком-то смысле он был свободен, потому что сам не знал, куда вывезет кривая. У Виллема наготове всегда была куча причин, почему из него ничего не вышло. Пускай он отравлял все вокруг своим желчным нравом, ему-то что за печаль.

Когда ему для разнообразия случалось бывать в хорошем расположении духа, он запросто мог разговориться с незнакомцами, и вскоре те уже хохотали. Он угощал всех в трактире, а потом забывал расплатиться – впрочем, на самом ли деле забывал? – и все на свете сходило ему с рук.

Если человек не стремится к свету, не чувствует его зов, то у него нет необходимости совершенствоваться. В этом мы с ним полные противоположности.

Говорю начистоту, потому что теперь все позади. Не спрашивайте как, но я с ним рассчитался, и если не для собственного спокойствия, то ради благополучия тех, кто здесь живет. Так лучше. Дом на Ауде-Лангендайк заслужил немного покоя.

Суд рассмотрит дело, и, если Виллему не повезет, ближайшие годы он проведет в тюрьме, строгая бревна для верфи.

Дни становятся холоднее. Стаи ласточек рассекают в небе, покрытом хмурыми плотными тучами. Работаю, укутавшись в полосатый халат, и взращиваю новообращенный оптимизм, следуя четвертому уроку Карела: просыпаясь каждое утро, радуйся тому, что можешь видеть. Абсолютно верно, разумеется. Было бы неблагодарно с моей стороны не использовать свою способность, ведь она ведет меня по жизни. Теперь в самую раннюю рань я выхожу на рынок и смотрю во все глаза. Вот пекарь нанизывает на палки свежие рогалики. Сын лекаря ловко влезает на фонарный столб и гасит свечи. Дальше по улице машет метлой дворник. На востоке розовеет небо. На северо-западе башни Старой церкви возвышаются над ступенчатыми фасадами.

Таннеке все еще удивленно поглядывает на меня, когда я прихожу рано, хотя уже две недели подряд я по утрам помогаю одевать маленькую Марию, сажаю ее на горшок и выискиваю вшей.

Что тут творится? В прихожей пусто, всю мебель куда-то вынесли. Ох, господи! Сегодня же суббота. Таннеке не до меня, ей нужно убирать дом. Иначе нельзя, а как же, ведь идеальная чистота в доме подтверждает моральную чистоту Марии Тинс в глазах людей, поэтому с самого утра в доме передвигают мебель, выбивают на улице ковры, с мылом отмывают кафельный пол, а потом начищают песком. Бедной Катарине приходится помогать. Когда-то я воспротивился, сказав, что это не дело для матери маленьких детей, но она спросила, не хочу ли я поработать вместо нее. Так совпало, что ее мать слышала разговор, так что я воздержался от дальнейших замечаний, для виду стряхнул пыль с парочки стульев и плинтусов и улизнул при первой же возможности.

Ладно, значит, картина подождет. Может, прогуляться до цирюльника? Тот снова начнет мне советовать отпустить усы… Ни за что, пусть они придают мужественности, но до чего колются! К тому же мне моих кудрей хватает – пока вымоешь, пока расчешешь.

Лучше вернусь домой растолочь бразильскую охру, купленную вчера. Когда-нибудь, обещаю я сам себе, бредя вдоль канала и пиная опавшие листья, найму помощника, который избавит меня от подобных дел.

Вечером возвращаюсь на Ауде-Лангендайк и потихоньку крадусь вверх по лестнице, чтобы не разбудить Марию Тинс. В том нет нужды, она уже давно знает, что я каждую неделю ночую здесь, но это – часть маскарада, заложниками которого мы оба являемся.

Кат здоровается со мной, в голосе звенит прохладца. Она слишком быстро отводит глаза и продолжает штопать чулок с огромной дырищей на пятке.

Спрашиваю, что случилось. Жена качает головой и заговаривает о детях. Я не даю ей увести разговор в сторону и повторяю вопрос.

Кат, сидя в кресле-качалке у колыбельки, успокаивающим шепотом просит меня подать подушечку с иголками.

– Мать заходила сегодня в кухню, – в конце концов шепчет Кат, продев нитку в иголку.

– Вот как? Она видела портрет на мольберте?

– Да.

– Ну и?

– Ей показалось…

– Что ей показалось?

Кат работает иглой и наконец отвечает:

– Бледновато.

– Бледновато, значит.

– А еще…

– У нее еще замечания нашлись?

– Да, ей показалось, что та полка на стене совсем не к месту. Как и мне тоже, кстати.

– Полка с кувшинами? Но она же там есть!

– Почему ты