Девушка с кувшином молока - Маттиас Роземонд

– Прости.

Вот очередное подтверждение тому, что Мария Тинс не смыслит в искусстве. Кухня есть кухня. Сунув руки в карманы, сажусь в кресло напротив Кат.

– А что ей хотелось бы увидеть?

– Больше динамики, может, кого-то, кто входит.

– Нет, так вся выразительность сойдет на нет, двоих вполне достаточно.

– Каких двоих? Там одна Таннеке.

– И зритель.

Кат отвечает коротким кивком, столь многое говорящим.

– Мне кажется, это делает сцену такой восхитительно тихой.

– Прекрасно, – вздыхает Кат.

Ничего не понимаю. Я решил проблему с Виллемом, а она, даже спасибо не сказав, заводит разговор о кувшинах. Мы умолкаем, и только половицы поскрипывают в такт движению кресла.

– Насколько важно для тебя мнение матери? – спрашиваю я.

– В каком смысле?

– Я сказал, что напишу чудесный портрет, и ты мне поверила. Но стоит твоей матери отпустить замечание, которое к картине вообще не относится, как ты с ней соглашаешься.

Хуже спорящей Кат, приводящей нелепые доводы, только молчаливая Кат, которая пытается быть мудрой, делая вид, словно не слышала моих слов. Не говоря ни слова, она надевает новый чулок на грибок для штопки. Неужели подражает своей матери?

На следующее утро просыпаюсь рано и босиком иду в кухню. Самое время беспристрастно оценить композицию. Одна только мысль, что Мария Тинс может оказаться права…

Снаружи темно, приходится зажечь две свечи. Беру стул, сажусь перед картиной и представляю, что вижу ее впервые.

Что будет, если убрать полку с кувшинами? Останется голая белая стена в потеках и трещинах.

Что там говорила Мария Тинс? Бледновато… Она не понимает, что, добавив красок, я просто убью всю сцену. Цвета, которые там есть, должны быть самодостаточны.

Как же этого добиться?

Что станет с цветами, если фоном будет ровная белая стена? Одежда Таннеке выступит на передний план. Вообще-то, будет красиво. Допустим, я угожу Марии Тинс и Катарине, но притом сделаю по-своему.

Получится перевернутая светотень: вместо того чтобы высвободиться из темноты, цвета выразительно прорвутся из белой поверхности.

Будет ли это в стиле Карела? Он ведь всегда называл светотень устаревшим приемом. Кстати, он ведь сам расписал небольшую деревянную панель, сделав фон белым. Напрягая память, вызываю перед мысленным взором его работу. Всего лишь миниатюра с птичкой у кормушки: цепь на птичкиной лапе, сзади – голая стена. До сих пор помню экспозицию в мельчайших деталях. Эх, все-таки он – первопроходец, а я – всего лишь последователь.

«Ян, посмотри хорошенько. Видишь, желтый и красный выступают на передний план? Вот тебе и щегол получился».

Точно, это был щегол. Что же случилось с той панелью? Вроде бы ее купил Ван Рейвен за тридцать гульденов. Неплохая цена за такую вещицу, сказал Карел, и я в который раз ощутил укол в сердце. Вот только через два месяца Карела не стало…

Сегодня воскресенье, и дождь льет как из ведра, но ничто не остановит меня на пути к Ван Рейвену.

Лужи на улице такие огромные, что мне то и дело приходится через них перепрыгивать. Стучу в дверь на углу улицы Ботербрюг.

– Господин Вермеер! Чему обязан? Да вы здорово вымокли!

Он с ужасом выглядывает на улицу и заводит меня в дом. В прихожей наспех сдергиваю плащ и отираю лицо.

– Тот щегол, он еще у вас?

– Какой щегол? Молодой человек, вы о чем? Ну кто выходит из дома в такую дрянную погоду? Неужели портрет готов?

– Будет готов через пару недель, не беспокойтесь. Я говорю о птичке с красной головой.

– О птичке, значит. И что с ней такое? – Ван Рейвен перехватывает подсвечник другой рукой.

– Я имею в виду ту панельку, которую расписал Карел, а вы купили.

– Ах, этот щегол! Почему ты его вдруг вспомнил?

– Мне бы его рассмотреть хорошенько. Вы простите, я помню, что сегодня воскресенье.

– Она висит в гостиной, а у нас сейчас гости, но ты заходи завтра.

– Ждать аж до завтра?

Три минуты спустя стою перед панелькой в полном одиночестве. Ван Рейвен сперва закатил глаза, но все же принес картину. Теперь она стоит в прихожей на комоде между двумя подсвечниками – иначе ничего не разглядеть. Мои шляпа и плащ сушатся. Из гостиной то и дело доносится смех.

Какая замечательная картина! А я, дубина, только теперь ее разглядел.

Карел, ты был прав, абсолютно прав: оперение так прекрасно выступает на передний план. А вместе с ним и серый цвет кормушки, и цепочка, и красные перья вокруг клюва, и все благодаря грязно-белому фону. Ты уже знал, ты вовсе не стыдился неровной поверхности, да и с чего бы? Так тень обретает глубину, а птичка как бы возвышается над ней. Вот и мы, зрители, поднимаем глаза, полные восхищения, а может, и сострадания, ведь птичке полагается порхать на свободе. Прекрасная пленница… Смотрю словно сам на себя. Какой потрясающий эффект, просто глаз не отвести. Спасибо тебе, Карел!

Решительно нахлобучиваю мокрую шляпу. Все правильно, стена должна быть абсолютно голой, закрашу эту полку. Пусть Таннеке выступает из абсолютной пустоты. Так и никак иначе.

Таннеке, ты заслуживаешь этой белизны, она принадлежит тебе.

– А где полка? – первым делом спрашивает Таннеке на следующее утро.

– Закрасил, она слишком отвлекала внимание, а зрителю нужно расслабиться, глядя на картину.

– Но стена теперь какая-то голая, – говорит она и оглядывается, чтобы убедиться, на месте ли настоящая полка.

– Так и надо.

– Ладно, вам виднее… Мне кажется, теперь все такое… белое! А что хозяйка говорит?

– Ей полка не нравилась. Давай становись скорее.

Через пять минут она застывает в привычной позе. Белый – не просто белый, он принимает разные оттенки. Коричневатый внизу и бежевый в середине, он светлеет, приближаясь к ее юбке и переднику. Самый безупречный белый с каплей ультрамарина лежит на ее чепце, обрамляющем голову, словно ореол.

Какой восхитительный контраст! Да, Карел, ты первым применил прием, но на такую ошеломительную пустоту, как здесь, даже ты не отважился. Белый становится реальным только в несовершенстве – дырки от гвоздей, потеки, трещины, неровности. Здесь, между прочим, трудятся! Добро пожаловать в голландскую кухню!

– Таннеке, через пару месяцев у тебя от женихов отбою не будет. Весь мир увидит, до чего ты прекрасна.

– Ах, бросьте вы ради бога!

– Держи кувшин и не двигайся, будь любезна.

Теперь осталось лишь проработать детали: сияние молока, мягкие переходы цветов. Даже у нее на предплечьях, выступающих из закатанных рукавов, оттенок меняется от загорелого к светлому. Этот кафель вдоль плинтуса, зернистая хлебная корка, загорелые