Круг, петля, спираль - Анна Баснер

резчик скажет: к материалу, особенно природному, надо с уважением. Штурм «крепостной стены» смотрелся до ужаса нелепо, но все – и зрители, и участники – сохраняли серьезнейшие мины. Вот умора. Уж насколько Федор привычен к театральным условностям, но тут сразу захотелось поднять бровь и выдать хрестоматийное: «Не верю». В хвоистом грунте что-то блеснуло – сплющенная в оладушек алюминиевая банка. Тоже средневековая, конечно.

Из высоких кустов ольховника материализовался бородатый тип. Морда кирпичом, лоб замазан желтоватой пыльцой, в волнистых волосах запутались мелкие веточки.

– Кто здесь? Самозванец герцог? Нет, открыть не могу. Приказ кардинала Уинчестера. Особое распоряжение, – сказал бородатый комендант внушительно.

Федор приготовился услышать пламенную ответку Глостера – ну как там было у Шекспира, «презренный Вудвил» и так далее. Хотя понятно, что тут с первоисточником обращаются как хотят, запросто меняют порядок эпизодов, да и стихами никто не говорит. Но герцог замешкался, сдвинул брови и возвел очи горе. Вертел черненое серебряное кольцо на указательном пальце.

Федору были знакомы этот отсутствующий взгляд, напряженное жевание губ: так выглядит актер, начисто забывший текст.

– Эээ, многоуважаемый комендант, – выдал он наконец. – Опомнитесь. Уинчестер тот еще мерзавец.

Все замерли, ожидая продолжения тирады. Его не последовало. Слышался лишь ленивый птичий щебеток да шорох листвы. Глостер беспомощно развел руками. Вот что бывает, когда человеку не хватает культурного багажа, а он пытается изъясняться высоким штилем. Комендант оглянулся на кусты ольховника – оттуда, как большой палец из дули, высунулся бритый наголо человек в темно-красной робе. Епископ, надо полагать.

– Нет-нет, погодите! – подался вперед Глостер, наступив себе на подол плаща, и поднял указательный. Видать, вспомнил. Епископ поймал его взгляд и тут же снова скрылся в кустах. – Как уже было сказано, Уинчестер – подлый мерзавец. Покойный Генрих его терпеть не мог! Дерзкий поп. Раздает индульгенции проституткам, горделивый, подлый, продажный… – вычерпав жидкий запас эпитетов, Глостер окончательно сдулся. – Ну ты понял.

Больше Федор не выдержал, его уже минут пять распирало. Некрасиво заржал, привлекая недоброжелательные взгляды. Мокроносый пацан из зрителей весь напружинился, ощерился. Кажется, он был готов броситься на Федора с первой попавшейся палкой.

– Простите, – миролюбиво пробормотал Федор, пряча улыбку, – ухожу, ухожу.

И отправился искать других актеров. Эти очень стараются, пыжатся, но играют из рук вон. Одним словом, дилетанты.

Так и слонялся Федор полдня по лесу, от сценки к сценке. Чего он только ни посмотрел: и сессию парламента, созванную, чтобы примирить Хамфри Глостера и Генри Уинчестера, и чью-то свадьбу, не имевшую никакого отношения к Шекспиру, и комичный захват Орлеана ревущей толпой с мечами наперевес, который закончился побегом французов в ночных рубахах с внезапно воскресшей после утреннего эпизода Жанной д’Арк во главе. Где-то Федора встречали в целом дружелюбно (в лагере, обозначавшем шотландский город Берик, его, голодного, даже накормили вермишелью с сыром), где-то его зрительского присутствия не замечали, где-то к нему обращали пространные речи.

Свою собственную квенту Федору использовать в полной мере как-то не получалось. И не он один был такой неприкаянный. Создавалось ощущение, что игроки, выступавшие не на первых ролях и не имевшие (в отличие от Уориков и Глостеров) опорного материала, не знали, куда себя девать. Бродили, растерянные, высокопарно представлялись, сбивались в стайки, изо всех сил пытались подыгрывать встречным, но сходу сымпровизировать что-то толковое – это ж нужен актерский талант, которым большинство, очевидно, не обладает. В итоге каждый самоутверждался и играл свое. В какой-то момент Федору показалось, будто он в сумасшедшем доме среди чудаковатых наполеонов, мнящих себя властителями судеб. И тем не менее атмосфера игры сохранялась приподнятая, праздничная: мальчики радовались поединкам, девочки – платьям. Пусть целиком правила никому не известны, но все равно сам собой поддерживается гомеостаз. Сопричастность.

А главное, как они все помогали друг дружке поддерживать веру! Выдающаяся способность фантазировать – особая разновидность инфантильного погружения в этот сконструированный волшебный мир. Никто не замечал предательских атрибутов действительности – пластиковую канистру с водой, дошираки, палатки, стыдливо стоящие в глубине леса, несвоевременно зазвонивший в кармане кафтана мобильный телефон… Никто открыто не высмеивал нищенский реквизит и костюмы (самое большее – фыркали и вельможно вздергивали брови), одного тщедушного мальчика, правда, отправили снять кроссовки – он послушно стащил их и спрятал в кустах, остался, бедняга, босой.

Легко принимали участники и совсем уж символические жесты – Федор узнавал их по ходу действа. К примеру, поворошить друг другу волосы означало разделить ложе. И дуэли на мечах выглядели постановочно-гуманными: замахнувшись, бойцы умышленно тормозили клинки, гасили силу удара. Фехтовали, однако, изящно; в случае поражения картинно падали в траву.

Увязавшись за одним из убитых, Федор набрел на площадку, огороженную черной лентой.

– Что здесь? – спросил у него Федор.

Но разговора тот не поддержал. Выразительно приставил к горлу скрещенные ладони, показав, мол, я же труп, и, пригнувшись, пролез под лентой.

Федор адресовал вопрос пробегавшему мимо парню с голубой мастерской повязкой.

– Это мертвятник, – коротко бросил он.

Там уныло коротали время кадавры, на час-два выпавшие из игры. Одни занимались общественно полезными делами (драили котлы, чистили картошку), другие просто сидели или лежали развалясь, пялились в небо. Между собой покойники активно переговаривались – по-видимому, правила ограничивали только внесценарные контакты между живыми и мертвыми. Некоторые под шумок цедили из фляг и бутылок нелегальный алкоголь.

Вообще-то, несмотря на запрет, пили на игре много, не особо прячась от мастеров. Организаторы не могли не замечать этих плывущих взглядов и винно-красного румянца на щеках, не могли не слышать хмельных воплей, но никаких мер не принимали. А с другой стороны, как им реагировать? Из леса человека не выгонишь. Не буянит – и слава богу.

Вечером у Федора уже порядком рябило в глазах от разрозненных костюмированных сценок. Он всерьез подумывал, не отправиться ли в палатку. Однако на уединенной прогалине застал возбужденный диалог герцогини Элинор Глостер с расстригой Джоном Юмом, одиозным шекспировским персонажем, двойным агентом. Уже стемнело, оба держали в руках длинные зажженные стеариновые свечи. Элинор – завитая девица в рюшах – конфиденциально просила толстячка Юма пригласить к ней колдунов для вызова духов. Федор ощутил прилив бодрости: значит, скоро где-то тут появится Мейв. Она же представилась на параде как Марджери Джорден – та самая ведьма, которая по пьесе устраивала для герцогини Глостер спиритический сеанс в саду.

Держась на приличном расстоянии от Юма и герцогини, Федор тихонько пошел за ними по тропинке и поспешил влиться в ряды зрителей. Пылал костер, Мейв стояла у гигантского расколотого камня, на котором были нацарапаны руны. Поблизости ошивались еще двое: густобровый священник и колдун в темной мантии. Измочаленные утренние розы символизировали садовые клумбы.

– Герцогиня ожидает исполнения ваших обещаний, – заявил Юм с нескрываемым коварством.

– За дело. Чем быстрее, тем лучше, – вставила Элинор.

Колдун степенно поклонился:

– Терпенье, друзья мои. Магия не терпит спешки. Садитесь. Вам не страшно? Что ж.

Он повернулся к зрителям и хорошо поставленным голосом тамады произнес:

– Пускай прокричит сова!

Аудитория радостно заухала.

– Пусть взвоет пес!

Толпа завыла и заулюлюкала. Колдун поднял руку – все стихло. Он заговорил протяжными латинскими фразами. На призыв откликнулся наряженный в лохмотья призрак с намалеванным на физиономии черепом: дерганой походкой вышел из-за камня.

Вперед выступила Мейв. Копна рыжих волос, черные, со звездами, глаза. Стройная, гордая, живая.

Асмат!

Во имя бога вечного, чье имя

Тебя приводит в трепет, отвечай.

Пока не скажешь, не уйдешь отсюда[5].

Впервые за весь этот долгий день Федор услышал чистого Шекспира. На контрасте со всем увиденным ранее – эффект ошеломительный. До мурашек, до полной потери себя. Не он один внимал будто под гипнозом. Федору не нужно было оглядываться, чтобы убедиться: озаренные сиянием этой женщины зрители ловят каждое ее слово. Внезапное единство опыта… Неважно, кто ты и с чем пришел, суета сует, забудь свою прежнюю жизнь, ее больше нет, не думай о будущем – ты здесь, ты околдован. Как в театре. Черт побери, как в театре.

Весь последующий диалог с призраком вела Мейв,