Поломка на краю галактики - Этгар Керет

– Я не хочу меняться местами, – говорю я, и у меня в горле стоят слезы, – я хочу с тобой.

И она прикусывает губу и кивает. Но не в смысле “я знаю”, а в смысле “я тоже хочу с тобой”. И наступает такая длинная секунда, которую мир освободил для нашего поцелуя. Но я чересчур взвинчен, я не могу просто поцеловаться. Мой обдолбанный мозг слишком занят, воображая нас вместе, под другими именами в другой реальности.

Секунда заканчивается раньше, чем я предполагал. Акирова встает и смущенно улыбается. И говорит, что сегодня пришла попрощаться, потому что таймлайн изменился: ее заберут из дома в десять, а до этого ей надо попрощаться с мужем и с сестрой, которая пока еще ничего не знает. Я тоже встаю. Я все еще размышляю, как это я упустил момент, а она тем временем обнимает меня – обыкновенно так, по-американски, – и говорит, что я особенный человек, как говорили почти все девушки, которые не соглашались со мной переспать.

– Не рассказывай никому, хорошо? – говорит она, пытаясь остановить такси. – Даже когда уже рванет. Обещаешь? Это может только подвести меня, да и тебя.

И я тороплюсь кивнуть, а через минуту ее уже нет.

Когда я еду домой на велосипеде, я все еще сильно обдолбан, и в голове у меня светофоры, фонари и сигналы автомобилей на шоссе перемешиваются в одну огромную дискотеку. Весь город какой-то счастливый, слишком счастливый. Меня пробивает на хавчик, и я останавливаюсь на Нордау около йеменской забегаловки и съедаю полпорции в пите. Завтра Акирова начнет новую жизнь далеко-далеко, без мужа и под другим именем. Похоже на начало – или, может, конец – сказки. Я верю, что ей будет хорошо, где бы она ни была. Даже и без меня. Срывать ей с дерева кокосы будет кто-нибудь другой или она сама. Куда бы ее ни послали, я надеюсь, там будет тепло: каждый раз, когда я передавал ей косяк и наши руки соприкасались, пальцы у нее были холодные.

Эволюция расставания

Сначала мы были клеткой. Потом амебой. Потом рыбой. А потом, после долгого и очень выматывающего периода, превратились в ящерицу. В тот период – мы это помним – земля была мягкой и прогибалась под нашими ногами, так что мы забрались на дерево. Там, на самом верху, среди веток, мы чувствовали себя в безопасности. Потом однажды мы снова спустились на землю и стали ходить выпрямившись и говорить. И с той минуты, когда мы заговорили, мы просто не могли остановиться. Потом мы много смотрели телевизор, и это был прекрасный период. Мы смеялись – обычно не там, где надо. Люди смотрели на нас и спрашивали: “Что смешного?” Мы даже не пытались отвечать, настолько нам было все равно. Мы поклялись себе, что найдем работу, которую будем любить, а когда нам это не удалось, мы удовлетворились работой, которую не слишком ненавидели, и почувствовали, что нам повезло. А потом – что мы несчастны. А потом – снова что нам повезло. И вдруг наши родители оказались при смерти. А потом они умерли. За секунду до того, как их не стало, мы крепко-крепко вцепились в их руку и сказали, что прощаем им все. Прямо все-все. И наш голос дрожал. Потому что мы не были уверены, что говорим правду. И боялись, что они это чувствовали. Не прошло и года после этого, как у нас родился ребенок. И он тоже залез на дерево и там, на самом верху, среди веток, чувствовал себя в безопасности. И он тоже спустился оттуда и пошел в университет. И тогда мы остались одни и начало становиться холодно. Пусть не так холодно, как тогда, давным-давно, когда мы прятались в норах и смотрели, как снаружи замерзают и умирают динозавры, но все равно холодно. Мы пошли на курсы актерского мастерства, потому что наши друзья сказали, что от этого нам станет хорошо. И нам дали упражнение на импровизацию. И в одном упражнении мы друг друга отравили. А в следующем упражнении мы друг друга предали. А в третьем упражнении преподаватель, говоривший на английском с густым и непонятным акцентом, сказал:

– Теперь поменяйтесь паґрами.

И вдруг, в одну секунду, нас уже не было, был только я. Новая женщина, ставшая моей партнершей, сказала:

– Давай сделаем упражнение, как будто ты младенец, и я тебя рожу, и буду кормить тебя грудью, и защищать от всего плохого.

А я сказал:

– Конечно, почему бы и нет.

И как раз когда она закончила рожать меня, и кормить меня грудью, и защищать от всего плохого, наше время кончилось и преподаватель со странным акцентом спросил, возвратило ли нам это упражнение воспоминания о прошлом. И я сказал, что нет, потому что не хотел признаваться, что оно возвратило мне воспоминания о том, что было миллионы лет назад, еще до того даже, как начали разделяться материки. Потом дома из-за какого-то пустяка у нас случилась самая большая ссора с тех пор, как мы возникли. И мы кричали, и плакали, и ломали всякие вещи. И если бы вы спросили нас вчера, мы сказали бы, что эти вещи вообще не могут сломаться. Потом мы взяли свою одежду и сложили ее в чемоданы. А что не поместилось в чемоданы, то мы засунули в пластиковые пакеты из супермаркета и потащили это все с собой, как бездомные, в квартиру нашего друга, очень богатого, который расстелил нам выцветшую простыню на своем пафосном диване в гостиной. И этот друг сказал нам, что, может, сейчас нам кажется, будто наступил конец света, но до завтра весь гнев и вся обида растают, и ситуация покажется совсем другой. Мы сказали ему:

– Нет! Что-то сломалось. Что-то разлетелось на куски. Мы никогда не сможем это починить или залечить.

И наш друг закурил длинную тонкую сигарету и сказал:

– О’кей, предположим. Но, вне всякой связи, скажи, почему ты все время говоришь о себе во множественном числе?

И, вместо того чтобы ему ответить, я огляделся и увидел, что я совершенно, вообще совсем один.

Примечания

1

Внесена Минюстом России в реестр иностранных агентов

2

Сахне – арабское название израильского национального парка “Ган ха-Шлоша”, известного своими теплыми озерами. – Здесь и далее примеч. перев.

3

“Найс гай” – синтетический