Дом разделенный - Перл С. Бак

кого выбирали их родители, и юноша не имел права воротить нос, даже если невеста оказывалась дурнушкой. Но в этой стране юноша сам выбирал себе невесту. Значит, эту женщину кто-то когда-то выбрал себе в жены! И в этом браке успела родиться девочка, которой сейчас было около семнадцати лет, и она по-прежнему жила с матерью.

И вот что еще было странно: девушка уродилась красавицей. Юаню прежде ни одна белокожая женщина не казалась красивой, однако эта девица при всей ее бледности была, несомненно, красива. От матери ей достались кучерявые волосы, но волшебство юности превратило их в нежнейшие кудри медного оттенка, постриженные коротко и мягко увивающие ее хорошенькую головку и белую шею. Глаза у нее тоже были мамины, но куда мягче, темнее и больше, и она едва заметно подкрашивала коричневой краской брови и ресницы, чтобы они не казались такими бледными, как у матери. Губы у девушки были мягкие, пухлые и алые, тело стройное, как юное деревце, и руки тонкие сверху донизу, а ногти покрыты ярко-красным лаком. Она носила одежду из такой тонкой материи – причем это замечал и Юань, и все остальные молодые мужчины в доме, – что ее узкие бедра, маленькие грудки и все подвижные изгибы ее тела просвечивали сквозь эту материю, и она прекрасно знала, что Юань и остальные это видят. Когда Юань понял, что она это знает, он испытал безотчетный страх и даже неприязнь к девушке, и с тех пор стал держаться с нею неприветливо, лишь холодно кивая в ответ на любые ее приветствия.

Он был рад, что голос ее не очень красив. Ему нравились девушки с приятными низкими голосами, а ее голос был не приятен и не низок. Разговаривала она всегда громко, резко и гнусаво, и если Юаня одолевал страх при виде ее ласкового взгляда или он случайно оказывался рядом с ней за столом и невольно ронял взгляд на ее белую шею, он всякий раз радовался, что у нее такой неприятный голос… Вскоре Юань заметил в ней и другие неприятные черты. Она совсем не помогала матери по дому, а когда за едой мать просила ее принести из кухни что-нибудь забытое, она вставала, надув губы, и ворчала: «Вечно ты все забываешь, ма, когда накрываешь на стол!» Ни за что на свете она не согласилась бы опустить руки в воду с примесью жира или грязи, так она берегла их белизну и красоту.

Все эти шесть лет Юань радовался ее неприятным повадкам и нарочно себе о них напоминал. Он мог залюбоваться ее хорошенькими бойкими ручками и тут же говорил себе, что они ленивы и не служат никому, кроме нее самой, а девичьим рукам не пристало быть такими, и хотя ее случайная близость по-прежнему иногда вызывала волнение в его душе, он тут же вспоминал первые два слова, которые он услышал здесь в свой адрес. Для этой девушки он тоже чужеземец. Вспоминая это, он вспоминал и о том, насколько чужды друг другу его и ее плоть, и вновь холодно отстранялся, и довольствовался одинокой жизнью.

Нет, говорил он себе, с девушками покончено. Они могут предать, а если его предадут здесь, на чужбине, за помощью обратиться будет не к кому. Нет, лучше держаться подальше от девушек. И Юань сторонился хозяйкиной дочери, и никогда не позволял своему взгляду падать на ее грудь, и отвечал упрямым отказом на все приглашения сходить вместе на танцы, ибо ей порой хватало бесстыдства открыто его приглашать.

И все же бывали ночи, когда Юань не мог заснуть. Он ворочался в постели, вспоминал погибшую революционерку и гадал одновременно с грустью и свербящим любопытством, что же это вспыхивает так жарко между мужчиной и женщиной любой страны. Впрочем, любопытство было праздное, поскольку Юань так и не узнал ту девушку, и она подло с ним обошлась. Лунными ночами спалось особенно плохо. Когда он все-таки засыпал, то вскоре просыпался среди ночи и долго наблюдал за молчаливым танцем теней, отбрасываемых ветвями деревьев на белую стену мансарды, сияющую в лунном свете.

Те шесть лет стали для Юаня шестью годами одиночества. День ото дня он все глубже в нем замыкался. Внешние приличия он соблюдал и отвечал всем, кто с ним заговаривал, но первым ни с кем не здоровался. День ото дня он отгораживался все более высокой стеной от тех черт этой страны, что приходились ему не по душе. В нем пробуждалась и обретала очертания врожденная гордость – безмолвная гордость народа, успевшего состариться к моменту зарождения западной цивилизации. Он научился терпеть любопытные взгляды прохожих на улице, узнал, в какие лавки ему можно заходить за предметами первой необходимости и у кого бриться и стричься. Среди лавочников и цирюльников было немало тех, кто отказывался его обслуживать. Одни отказывали прямо, другие задирали цены вдвое или же говорили с деланой вежливостью: «Мы тут на хлеб себе зарабатываем, а торговля с иностранцами у нас не поощряется». И Юань научился не удостаивать подобные слова ответом – ни грубым, ни учтивым.

Он мог несколько дней просидеть в одиночестве над книгами и не перемолвиться ни с кем ни словом, так что вскоре он стал казаться себе случайным гостем на этом безудержном празднике заграничной жизни. Новые знакомые часто даже не пытались задавать Юаню вопросы о его родной стране. Эти белые мужчины и женщины были так поглощены своими собственными жизнями, что чужие их не интересовали, а если услышанное вдруг не совпадало с их мнением, они снисходительно улыбались, как улыбаются людям недалеким и невежественным. В головах однокашников Юаня – и цирюльника, что его подстригал, и хозяйки дома, где он жил, – укоренилось несколько странных предрассудков: будто бы Юань и его соотечественники едят крыс, змей и курят опиум, и что все женщины его страны бинтуют себе ноги, а мужчины как один заплетают волосы в косы.

Поначалу Юань со всей рьяностью пытался избавить людей от этих предрассудков. Он клялся, что ни разу в жизни не пробовал ни крысиного, ни змеиного мяса, и рассказывал про Ай Лан и ее подруг, танцевавших так же легко и ловко, как любые другие девушки их возраста. Но все было без толку, люди быстро забывали услышанное и оставались верны своим прежним убеждениям. Однако подобные споры привели к тому, что Юань, слыша в очередной раз эти невежественные домыслы, исполнялся глубочайшей обиды и ярости и переставал видеть долю правды в словах чужеземцев, и уверился, будто вся его страна подобна тому большому и цивилизованному