Фиеста (И восходит солнце) - Эрнест Миллер Хемингуэй

овощей, усеивая ту самую плазу, на которой он когда-то переживал свои величайшие триумфы. Его челюсть выдавалась все больше. Иногда, когда ему выкрикивали что-нибудь особенно оскорбительное, он улыбался своей зубастой, безгубой, вызывающей улыбкой, а боль с каждым движением усиливалась, пока его желтушное лицо не обрело пергаментный оттенок, и наконец, после того, как он убил второго быка и град из хлеба и подушек прекратился, после того, как он приветствовал президента с той же волчьей улыбкой и презрением в глазах, и передал свою шпагу через барреру, чтобы ее обтерли и убрали в футляр, он проследовал в кальехон и облокотился о барреру под нами, положив голову на руки, ничего не видя, ничего не слыша, только мучаясь от боли. Когда он наконец поднял взгляд, он попросил воды. Отпив немного, он прополоскал рот и сплюнул воду, взял свой плащ и пошел обратно на арену.

Уже потому, что публика была против Бельмонте, она была за Ромеро. Едва он отошел от барреры и направился к быку, как ему стали аплодировать. Бельмонте тоже следил за Ромеро, он всегда следил за ним, хотя не подавал виду. На Марсьяла он не обращал внимания. Марсьяла он и так знал слишком хорошо. Он вернулся к корриде, чтобы состязаться с Марсьялом, зная наперед, что победит. Он рассчитывал, что будет состязаться с Марсьялом и другими звездами декадентской корриды, и знал, что его искренность в схватке с быком будет так контрастировать с фальшивой эстетикой матадоров декадентского периода, что ему будет достаточно просто быть на арене. Но его возвращение подпортил Ромеро. Ромеро всегда действовал плавно, спокойно и красиво, делая то, на что у Бельмонте теперь лишь изредка хватало сил. И толпа это почувствовала, даже приезжие из Биаррица, даже американский посол, наконец, это понял. Такое состязание было Бельмонте не по плечу, ведь оно могло окончиться только тяжелой раной рогом, если не смертью. Бельмонте больше не годился для такого. Он уже пережил свои моменты величия в корриде. Он сомневался, существуют ли вообще моменты величия. Все теперь стало другим, и он чувствовал жизнь лишь вспышками. Он испытывал вспышки прежнего величия со своими быками, но не придавал им значения, поскольку заранее обесценивал их, когда выбирал быков понадежнее, выходя из машины и осматривая через забор стадо на ранчо своего друга, заводчика. Так что он выбрал себе двух маленьких, податливых бычков с небольшими рогами, и когда к нему возвращалось прежнее чувство величия – самая малость его, заглушаемая неотступной болью, – оно заранее было каким-то уцененным и оставляло неприятный осадок. Пусть это было величие, но оно больше не вызывало в нем ощущения чуда во время корриды.

Вот в Педро Ромеро было величие. Он любил корриду и, думаю, любил быков, и также думаю, любил Бретт. В течение своего выступления он при каждой возможности находился возле нее. Но ни разу не поднял взгляда. Это только придавало ему сил, и все, что он делал, он делал не только для себя, но и для нее. Поскольку он не поднимал на нее взгляда, ища ее поощрения, в глубине души он делал это для себя, и это шло ему на пользу, но в то же время он делал это для нее. Но для нее он это делал не в ущерб себе. И все выступление силы его прибывали.

Свое первое китэ[123] он выполнил прямо под нами. Три матадора один за другим перехватывали быка после каждой его атаки на пикадора. Первым был Бельмонте. Вторым – Марсьял. За ним – Ромеро. Они втроем стояли слева от лошади. Пикадор – шляпа надвинута на глаза, древко пики смотрит под острым углом на быка – пришпорил лошадь и, не отпуская шпор, держа поводья левой рукой, повел лошадь вперед, на быка. Бык следил за ними. Казалось, он следил за белой лошадью, но на самом деле – за треугольным стальным наконечником пики. Ромеро, следивший за быком, увидел, как он начал отворачивать голову. Он не хотел атаковать. Ромеро взмахнул плащом, привлекая быка ярким цветом. Бык инстинктивно бросился вперед, но за ярким плащом оказалась белая лошадь, и человек на лошади, подавшись вперед, вонзил стальной наконечник длинного пеканового древка в бугор мускулов на бычьей холке и увел лошадь в бок, проворачивая пику, чтобы увеличить рану, вгоняя железо в холку быку, чтобы изнурить его для Бельмонте.

Окровавленный бык не стал упираться под пикой. Он не хотел бросаться на лошадь. Он развернулся, и группа распалась, и Ромеро увел его своим плащом. Он увел его мягко и плавно, а затем остановил и, стоя прямо напротив быка, поманил плащом. Бык вскинул хвост и бросился вперед, и Ромеро вытянул руки навстречу быку и повернулся, твердо стоя на земле. Влажный плащ, присыпанный песком, раскрылся, точно парус, и Ромеро крутанулся с ним вплотную к быку. После этого они снова оказались друг перед другом. Ромеро улыбнулся. Бык захотел повторения, и Ромеро это повторил, только с другой стороны. Каждый раз он подпускал быка так близко, что человек, бык и плащ, крутившийся над быком, составляли единую четко очерченную массу. Все это совершалось медленно и со знанием дела. Казалось, Ромеро убаюкивал быка. В такой манере он выполнил четыре вероники[124] и завершил полувероникой, повернувшись спиной к быку и сорвав аплодисменты; бык смотрел, как он удаляется от него, перекинув плащ через руку и держа другую на поясе.

Со своими быками он был безупречен. Его первый бык плохо видел. После первых двух пассов плащом Ромеро в точности понял, насколько плохо видит бык. И действовал соответственно. Коррида получалась не блестящей. Всего лишь безупречной. Толпа хотела замены быка. Поднялся гомон. С быком, не различающим оттенков, нельзя ожидать ничего примечательного; но президент не отдавал приказа о замене.

– Чего они не заменят его? – спросила Бретт.

– За него уплачено. Не хотят потерять свои деньги.

– Это как-то несправедливо к Ромеро.

– Смотри, как он управится с быком, не различающим цветов.

– Мне не нравятся такого рода вещи.

Неприятно смотреть на такое, если тебе небезразличен человек, занятый этим. С быком, не различавшим оттенков плащей или алого цвета фланелевой мулеты, Ромеро приходилось вызывать реакцию быка собственной фигурой. Ему приходилось приближаться настолько, чтобы бык замечал его фигуру и двигался к ней, а затем переводить движущегося быка на фланель и завершать пасс в классической манере. Приезжим из Биаррица это не нравилось. Они решили, что Ромеро боялся, потому и отступал чуть в сторону каждый раз,