Фиеста (И восходит солнце) - Эрнест Миллер Хемингуэй

Мы поели в ресторане на боковой улице неподалеку от площади. В ресторане были одни мужчины. Все курили, пили и пели. Пища была хороша, как и вино. Мы почти не говорили. Потом мы пошли в кафе и смотрели, как фиеста достигает точки кипения. Вскоре после ланча пришла Бретт. Она сказала, что заглянула в номер и Майк спал.

Когда фиеста выкипела и потекла к арене, мы пошли со всеми. Бретт села у самой арены, между Биллом и мной. Прямо под нами был кальехон, проход между первым рядом и красным забором барреры. За нами плотно заполнялись бетонные скамьи. Перед нами, за красным забором, желтел гладко укатанный песок арены. Он казался чуть отяжелевшим от дождя, но уже высох на солнце и был твердым и гладким. По кальехону прошли оруженосцы и слуги матадоров, неся на плечах ивовые корзины с плащами и мулетами[122]. Запятнанные кровью, они были аккуратно свернуты и уложены в корзины. Оруженосцы открыли тяжелые кожаные футляры и прислонили к забору, и мы увидели обернутые красным эфесы шпаг. Затем развернули красные, в темных пятнах, фланелевые мулеты и вставили в них палки, чтобы материя натянулась и было за что взяться матадору. Бретт следила за всем этим. Ее внимание захватили профессиональные манипуляции.

– Все его плащи и мулеты помечены его именем, – сказала она. – Почему они называются мулетами?

– Не знаю.

– Интересно, их когда-нибудь стирают?

– Я так не думаю. А то еще полиняют.

– Они, наверно, задубели от крови, – сказал Билл.

– Забавно, – сказала Бретт. – Насколько можно быть безразличным к крови.

Под нами, в узком проходе кальехона, занимались своим делом оруженосцы. Все места были заняты. И все ложи сверху были заняты. Ни одного свободного места, не считая президентской ложи. Коррида начнется, когда он займет свое место. Напротив, на гладком песке, в высоком проеме перед корралями, стояли матадоры, перекинув плащ через руку, и болтали в ожидании сигнала, чтобы двинуться маршем через арену. Бретт смотрела на них в бинокль.

– Вот, хочешь посмотреть?

Я взглянул в бинокль и увидел троих матадоров. В середине был Ромеро, слева Бельмонте, справа – Марсьял. За ними стояли их люди, а позади бандерильеро, в проходе и на открытом пространстве корраля, я увидел пикадоров. Ромеро был в черном костюме. Треуголку он надвинул пониже на глаза. Я не мог хорошенько рассмотреть его лица, но заметил следы побоев. Он смотрел прямо перед собой. Марсьял сдержанно курил сигарету, не выпуская ее из пальцев. Бельмонте смотрел перед собой, выставив свою волчью челюсть, лицо его было изжелта-бледно. Он ни на что не смотрел. Ни он, ни Ромеро, казалось, не желали иметь ничего общего с остальными. Они были одиночками. Пришел президент; на трибуне над нами захлопали, и я передал бинокль Бретт. Послышались аплодисменты. Заиграла музыка. Бретт посмотрела в бинокль.

– На, возьми, – сказала она.

Я увидел в бинокль, как Бельмонте сказал что-то Ромеро. Марсьял расправил плечи и бросил сигарету, и трое матадоров, глядя перед собой, откинув головы, размахивая свободными руками, зашагали по арене. За ними следовала, красуясь, вся процессия – все шагают в ногу, плащи у всех перекинуты через руку, и каждый машет свободной рукой, – а за ними следовали пикадоры, воздев пики, точно копья. За всеми следовали две упряжки мулов и служители арены. Напротив президентской ложи матадоры отвесили поклон, придерживая шляпы, а затем подошли к баррере под нами. Педро Ромеро снял свой тяжелый, расшитый золотом плащ и передал через забор своему оруженосцу. Он что-тосказал оруженосцу. Вблизи нам было видно, что губы у Ромеро распухли, а под глазами синяки. Все его опухшее лицо было в синяках. Оруженосец взял плащ, поднял взгляд на Бретт, затем подошел к нам и передал плащ.

– Разверни его перед собой, – сказал я.

Бретт подалась вперед. Тяжелый плащ был гладко расшит золотом. Оруженосец оглянулся, покачал головой и что-то сказал. Человек, сидевший рядом со мной, наклонился к Бретт.

– Он не хочет, чтобы вы его разворачивали, – сказал он. – Вам надо сложить его и держать на коленях.

Бретт сложила тяжелый плащ.

Ромеро не поднял на нас взгляда. Он говорил с Бельмонте. Бельмонте передал свой парадный плащ каким-то знакомым. Он посмотрел на них и улыбнулся своей волчьей улыбкой, не затрагивавшей глаз. Ромеро перегнулся через барреру и попросил кувшин воды. Оруженосец принес кувшин, и Ромеро вылил воду на свой перкалевый боевой плащ, а затем опустил нижний край на песок и притоптал его.

– Зачем это? – спросила Бретт.

– Чтобы был потяжелее на ветру.

– Лицо у него плохое, – сказал Билл.

– Он очень плохо себя чувствует, – сказала Бретт. – Ему надо лежать в постели.

Первого быка взял Бельмонте. Бельмонте был очень хорош. Но, поскольку он получал тридцать тысяч песет, а люди стояли в очереди всю ночь, чтобы купить на него билет, толпе было мало, что он очень хорош. Колоссальная притягательность Бельмонте в том, как близко к быку он работает. В корриде различают территорию быка и территорию матадора. Пока матадор остается на своей территории, он в относительной безопасности. Всякий раз, как он заходит на территорию быка, он в большой опасности. Бельмонте, в свои лучшие дни, всегда работал на территории быка. Тем самым вызывая ощущение неминуемой трагедии. Люди шли не просто на корриду, а на Бельмонте, чтобы испытать чувство трагедии, а возможно, и увидеть смерть Бельмонте. Пятнадцать лет назад говорили, что надо спешить, если хочешь увидеть Бельмонте, пока он еще жив. С тех пор он убил больше тысячи быков. Когда он перестал выступать, о его поединках с быками стали слагать легенды; когда же он вернулся, публика оказалась разочарована, поскольку ни один человек не мог действовать так близко к быку, как, по их мнению, должен был действовать Бельмонте, – даже Бельмонте собственной персоной.

К тому же Бельмонте ставил условия и требовал, чтобы его быки были не слишком крупными, а их рога – не слишком длинными, что неизбежно лишало его выступления элемента трагедийности, и публика, которая хотела от Бельмонте, больного свищом, втрое больше, чем Бельмонте мог ей дать, чувствовала себя обманутой и обворованной, и челюсть Бельмонте все больше выдавалась в презрении, а лицо наливалось желчью, и он двигался с большим трудом, превозмогая боль, и наконец, толпа принялась открыто его поносить, и он преисполнился презрением и безразличием. Он рассчитывал на отличное выступление, а вместо этого получил насмешки и оскорбления, и наконец, в него полетел град подушек, кусочков хлеба и