Мадонна в черном - Рюноскэ Акутагава

– его молодая тётушка, которая очень мучилась от того, что груди её набухли молоком. Она пыталась сцедить его в латунную полоскательницу, но у неё ничего не выходило. «Син-тян, может быть, ты пососёшь?» – полусерьезно-полуподдразнивая спросила она Синскэ. Однако выросший на коровьем молоке Синскэ не умел сосать. В конце концов тётушка позвала соседского ребёнка, дочку плотника, и та отсосала молоко из её затвердевших сосков. От сосков по всей поверхности торчащих полушарий расходились голубые вены. Даже если бы Синскэ и умел, то, будучи крайне застенчивым ребёнком, всё равно никогда бы не решился сосать тётушкину грудь. Тем не менее он возненавидел соседскую девчонку. Одновременно он возненавидел и тётку, которая попросила девочку отсосать у неё молоко. Позже, вспоминая об этом незначительном, казалось бы, случае, он неизменно испытывал приступ мучительной ревности. Но, возможно, это было просто началом его Vita sexualis…

Синскэ всегда стыдился того, что не знал материнского молока и всю жизнь пил только коровье. Это было его тайной – великой тайной, которую он никогда никому не открывал. Тогда, в детстве, из-за этой тайны у него развилось множество предрассудков, избавиться от которых ему долго не удавалось. Синскэ был очень худеньким, даже болезненно-худеньким, мальчиком с непомерно большой головой. Чрезмерная застенчивость граничила в нём с некоторой трусоватостью – от одного только вида начищенных до блеска ножей в мясной лавке у него учащалось сердцебиение. В этом, особенно в этом, он не имел ни малейшего сходства с отцом, который, избежав пули в сражении при Тобе в Фусими, очень гордился своей отвагой. Непонятно, с какого именно возраста и в результате каких логических построений возникла у Синскэ убеждённость в том, что именно из-за коровьего молока он вырос таким непохожим на отца. И таким слабым. Он считал, что стоит ему хоть раз проявить малодушие, и его тайна тут же будет раскрыта, поэтому так легко было подстрекнуть его на любую шалость. То он без шеста перепрыгивал через большой ров Отакэгура; то без лестницы взбирался на большое дерево гинкго у храма Экоин; то дрался с кем-нибудь из приятелей. Увидев перед собой ров, Синскэ ощутил страшную дрожь в коленках, но, зажмурившись что было сил, прыгнул через тёмную воду с плавающими в ней водорослями. Предстояло ли ему забраться на большое дерево гинкго у храма Экоин или вступить с кем-нибудь в драку, всякий раз им овладевали страх и нерешительность, но каждый раз он мужественно преодолевал их. Пусть его поведение основывалось на глупом предрассудке, он сумел воспитать в себе истинного спартанца. Результатом этого спартанского самовоспитания был шрам на его правом колене, который остался у него на всю жизнь. Впрочем, шрамы остались не только на теле, но и в душе. Синскэ до сих пор помнит, как отец сказал однажды, глядя на него свысока: «Ты слишком безволен, поэтому должен научиться стоять на своём».

К счастью, ему удалось постепенно избавиться от своих предрассудков. Более того, в истории Европы он обнаружил эпизод, который если не свёл на нет, то хотя бы поколебал его убеждённость. Я имею в виду историю основателя Рима, Ромула, который, как известно, был вскормлен волчицей. С тех пор мысль, что он не знал материнского молока, уже не волновала его. Наоборот, он стал даже гордиться тем, что вырос на коровьем молоке. Синскэ запомнилось, как однажды весной, он как раз только поступил в среднюю школу, дядя, немолодой уже человек, взял его с собой на пастбище, владельцем которого тогда был. Он помнит, как, прижавшись грудью, обтянутой новенькой школьной формой, к изгороди, протянул приблизившейся к нему белой корове клочок сена. Корова, пристально глядя на него, медленно потянулась носом к сену. Заглянув в коровьи глаза, он вдруг увидел в них что-то человеческое. Или это ему только показалось? Возможно. Однако он до сих пор помнит эту большую белую корову, помнит, как она стояла под усыпанной цветами веткой абрикоса, разглядывая прильнувшего к изгороди мальчугана. Помнит, какие ласковые были у неё глаза…

Бедность

Семья Синскэ была бедной. Правда, они не принадлежали к низшему сословию, когда приходится жить в каком-нибудь бараке под одной крышей с другими семьями. Их бедность была бедностью среднего сословия, когда видимость внешнего благополучия удаётся поддерживать лишь ценой мучительных усилий. Отец Синскэ был чиновником в отставке, и, если не считать процентов от весьма скромных сбережений, ему приходилось на пятьсот иен пенсии содержать и служанку, и пятерых домочадцев. Конечно же, необходимо было экономить и ещё раз экономить. Жили они в домике из пяти комнат с прихожей, у них был даже свой собственный крошечный садик с воротами. Но новую одежду для всех без исключения членов семьи шили крайне редко. Вечерами отец довольствовался плохим сакэ, которое не подавалось даже гостям. Мать прятала под хаори порванный пояс. Синскэ тоже приходилось нелегко. Он до сих пор помнит свой пахнущий лаком письменный стол. Его купили подержанным, но зелёное сукно, которым был обтянут верх, и поблёскивающие золотом запоры ящиков выглядели вполне прилично. На самом же деле сукно оказалось слишком тонким, а ящики никогда не открывались с первого раза. Это был не столько стол, сколько символ их дома, символ жизни их семьи, вынужденной постоянно заботиться о сохранении внешней благопристойности…

Синскэ ненавидел свою бедность. Эта ненависть, так мучившая его в детстве, оставила неизгладимый след в его душе. Он не мог покупать книги; не мог ходить в летнюю школу; не мог сшить себе новое пальто, а его сверстники всё это могли. И он им завидовал, иногда настолько, что готов был возненавидеть. Однако даже самому себе он никогда бы не признался в этой зависти и этой ненависти: ведь он их презирал, чувствовал себя куда умнее, – но, что бы он там ни чувствовал, примириться с бедностью было невозможно. Он ненавидел любые её проявления – ветхие циновки, тусклые лампы, порванную китайскую бумагу на сёдзи с узором из листьев плюща. Но это ещё ничего. Хуже всего, что он ненавидел своих родителей – ненавидел за то, что они родили его жалким бедняком. Особенно велика была его ненависть к отцу, который был ниже его ростом и лыс. Отец часто посещал родительские собрания в школе. Синскэ всегда стыдился за него перед друзьями. Одновременно он стыдился собственной низости – ведь он стыдится родного отца. От его «Записок без самообмана», которые он, подражая Куникиде Доппо, начал писать в то время, осталось несколько листков пожелтевшей линованной бумаги. «Я не люблю ни отца, ни мать, – написано на