Рассказы об эмоциях - Марина Львовна Степнова

слышал накануне, любимую женщину с лиловыми лентами. Ленты почему-то всегда казались Олегу немного надуманными, и все равно это была сильная сцена! Тот убитый был самый обыкновенный офицер, но и ему было что вспомнить. Олег постарался припомнить, а что, что счастливого было в его жизни – да хотя бы просто важного, острого… Он напрягся и все вглядывался в эту пепельную пустоту. Пустота молчала.

Олег начал бросать ей подсказки.

Детство. Как я был маленьким. Дружба. Как дружил, в школе и потом в университете. Любовь. Как я любил и кого. Мои любимые женщины. Рождение дочери. Путешествия, наконец! Один за другим он закидывал эти запросы в память.

Но было по-прежнему тихо. Ни эха, ни голоса, ни воспоминания в ответ. «Как же так?» – снова думал он из последних сил. Почему он не может сейчас вспомнить ничего, ни хорошего, ни дурного, и в ответ на все его призывы все тот же, уже знакомый ему дым без запаха стелится в сознании, все та же выжигающая память дрема накатывает на него. «Память отшибло» – это выражение он все-таки вспомнил. Значит, и про «всю жизнь, пронесшуюся перед его внутренним взором» – вранье? Зачем же, Лев Николаевич, вы тогда все это нагромоздили, как обычно, всех обманув? Выдав за истину свои домыслы и фантазии? А мы-то, мы вам так верили, мы же не видели смерти и думали, умирать – это именно так: огненно, эффектно, болезненно и… красиво.

Нет.

Смерть – это никакое не небо и ползущие облака, не вспышка и не лиловые ленты. Смерть – это исчезновение. Это погружение в дряблую седоватую пустоту, в небытие. Тебя равнодушно стирают ластиком, потому что на самом деле ты нарисован на листе бумаги самым обыкновенным, простым карандашом. Но поскольку это не гибель от пули или осколка, не падение из окна, а умирание от болезни, тебя стирают не сразу и не всего, краткими перебежками, неаккуратными, неровными порциями. Оставшимися линиями ты еще можешь глядеть на жизнь вокруг – оттуда.

4

Он снова спал, вяло плыл сквозь сон, но и во сне молил, сам не понимая кого, вернуть ему память, хоть что-нибудь возвратить и очень мерз, было холодно, морозно, сквозь мороз, который пронзил его насквозь, незаметно проступил странный вкус: на зубах хрустела мерзлая брусника. Жгучая, землистая и чуть подслащенная вода сочилась из тонкой кожицы, прижатой к нёбу.

Они пробивались сквозь тайгу третий день, заблудились, все запасы давно истощились, как вдруг они набрели на нее, начали рвать, и он тоже, сев на корточки, срывал темно-красные грозди и жевал, жевал такие вкусные ледяные ягоды и понял, что они вот-вот дойдут, выберутся, найдутся. Это и был вкус жизни. Но был у нее и вес. Она весила как мягкий теплый кулек, который он осторожно принял от Аси на крыльце родильного дома в сырой мартовский день – и потрясенно смотрел на темные бровки, длинные, чуть загнутые реснички, на серьезный, изящно вылепленный рот. Значит, он что-то вспомнил – возможно, ему лучше? Или наоборот? Как он вообще попал туда, на это крыльцо? Какой-то тайной дорожкой из тайги, и потом еще через лужайку, покрытую странными цветами с фиолетовыми и оранжевыми кружками на лепестках, они вышли на нее с Сашенькой во время прогулки по тому греческому острову, как-то он назывался; цветы внезапно вздрогнули и поднялись вверх, это были бабочки, не цветы!

Первая жена, Ирина, легкая, тонкая, резкая, безумная, все вскакивала голышом в те дождливые июньские ночи на подоконник перед распахнутым окном. Какой смертный ужас его охватывал всякий раз, он зажмуривался, а она смеялась, но и этот ужас был жизнью! Каждое мгновение, горькое, жуткое, приторное, воздушное, веселое – любое! – было ценно. Потому что каждое противостояло безглазой брезгливой смерти. Как мог он этого не понимать? И как теперь у него отнимали все это? Как вы смеете поступать так со мной? Убивать! Чтобы меня больше не было.

Несколько мгновений Олег глядел на мир из собственного несуществования и увидел, будто внезапно навели резкость: с его уходом в мире не изменится ничего. Мир останется прежним. Незаметно облетят деревья, листья улягутся на землю, ночи удлинятся, повалит снег. Все оденутся потеплее, сменят перчатки на варежки, натянут на головы толстые шерстяные шапки, а в вестибюле их института поставят его скорбный портрет с букетиком рядом. И все будут проходить мимо, грустно качать головами: надо же, такой молодой; пожимать плечами: и прививка не помогла! Возможно, такой же портрет появится и в университете? Вряд ли, он преподавал только на полставки, внештатные, конечно, не удостаиваются. Его пары сейчас же отдадут Красильникову, и он точно будет рад, он давно этого ждет.

Да, смерть была рядом, а он ничего не знал о ней. И ни разу за всю свою сорокасемилетнюю жизнь не подумал, что она имеет к нему самое прямое отношение. Хотя хоронил отца и многих, многих знакомых. И вот она, и не на пороге – рядом, у самого изголовья кровати. Дышать было все тяжелее, Олег нажал пяткой на звонок медсестре, почему-то звонок располагался в ногах. Тут же появилась сестра Микки-Маус, и в его палец снова вцепился пульсоксиметр.

5

Олег очнулся оттого, что его перекладывали куда-то, на каталку; переложили, укрыли и повезли. Он был голый. Когда же его успели раздеть?

– Куда мы едем? – спросил он медсестру, катившую его кушетку.

– В реанимацию.

– Почему?

– С врачом надо говорить. Ухудшение. Там все сделают.

Значит, все-таки конец?

Он понял, что до этого у него была хоть какая-то надежда. Он ведь вспомнил бруснику! Жизнь как будто снова улыбнулась ему. Теперь – все. Его ярость, его бунт был призывом. Ором в небеса. Напрасно: реанимация. Туда ведь людей отвозят умирать? Все новости об известных людях, знаменитостях, за здоровьем которых следят журналисты, после сообщения о том, что такой-то лежит в реанимации, сменялись новостью о том, что он умер. Дальше обычно добавляли, что ушла эпоха.

А он… про него ничего такого не скажут. И по радио о его смерти, конечно, не сообщат. Не эпоха. Ничего не сделал. Ничего не успел. Как же так? Почему наука не спасает никого? Он так верил в науку! Он отдал ей жизнь. Он столько понял и объяснил об одной, нет, двух исторических эпохах в Древней Руси! И вот в ответ на все его старания, его поиски подлинной логики событий люди стройными колоннами отправляются на тот свет, а биологи, медики, нейро – чтоб им сладко спалось – физиологи только нежно глядят им в спины.