Рассказы об эмоциях - Марина Львовна Степнова

– Миленький, это быстро! Так нельзя! – но впилась в мой рот. Деловито, умело, жадно. От лица ее сладко несло пудрой, еще каким-то парфюмным мускусом.

– Бр-р-р! Как здесь холодно! – весело оглядела наш православный притон. – Ты мой миленький! Только не сегодня! Сегодня нельзя!

Я усадил ее в кресло, встал рядом, шептал горячее, несуразное:

– Только дотронься, и больше ничего, – расстегнул. – Поцелуй, и все. Ну пожалуйста!..

– Мне стыдно! – смеясь, закрывала лицо растопыренными пальцами. Ногти мушино-зеленого цвета. Яркие, ядовитые. – Давай завтра! – уворачивалась. – Ты обещал кофе! Такой красивый!..

Испуганно чмокнула хуй «в щеку».

– Ма-а-а-а-а! – гудел кореец-бас. – Ма-а-а-а-а!..

Чех за роялем степенно кивал. Лет сорока пяти, плотный, с рыжей аккуратной бородой.

– Ruhig, ruhig, – приговаривал. – Kein Druck, halte den Ton im Kopf, – и после каждой удачной ноты показывал корейцу большой палец – молодец!

Неплохой бас был у азиата. Ровный по диапазону, бархатистый. А я почти все понимал, что ему говорили: мол, не дави, держи звук в голове…

Я пришел за полчаса до занятий, перехватил препода у двери. Он действительно говорил по-русски. Был приветлив, разрешил посидеть в классе, пока он будет работать с учениками, а после обещал и меня послушать.

Вторым был кореец-тенор. Пел нежно, но визгливо, на переходных нотах срывался. Такого добра и у нас в училище хватало. Если его приняли, то и меня, поди, возьмут…

Мне нравилось, как чех вел занятия. Легко, беззлобно. Тенору посоветовал:

– Сделай так, – обхватил лицо руками, как горюющая баба. – Отпусти челюсть, полностью расслабь, забудь про вокал…

Кореец раззявленно, по-даунски, замычал и, на удивление, прошел переходные без петухов.

И снова кореец! Тоже тенор. И был великолепен. Крепкие, уверенные ля, си-бемоль.

– Здорово звучит, – сказал я почти завистливо.

– Там свои проблемы, – чех улыбнулся. – Артикуляции не хватает. – Ну что? Становись. Где-то учился раньше? – говорил практически без акцента, словно очень долго прожил в России. Я после узнал: жена русская.

– В музыкальном училище. В Харькове.

Он покивал:

– Тенор?

– Вообще-то баритон, – соврал я.

– Ну, давай попоем. Mezza voce… «А», «у», без разницы, как удобней.

Я умышленно не распевался дома, не расчехлял голос. На связках сберегалась любимая мной утренняя хрипотца, драгоценная легчайшая слизь, которая предохраняла, как смазка. Но стоило лишь откашляться, голос начинал звенеть, сиять.

Я все пытался вычислить по его непроницаемому лицу, как он меня оценивает. Но он лишь задумчиво брал арпеджио. Несколько раз переслушал ми. На ноте фа остановил распевку. Взглянул на мои замызганные клавиры:

– Что будешь петь?

– Жермона, – я протянул ноты.

– О, фано – не моя сильная сторона! – он засмеялся, поднимая руки: мол, сдаюсь. – Давай a cappella…

И я затянул:

– Ты забыл край милый свой, / Бросил ты Прованс родной, /

Где так много светлых дней / Было в юности…

На «твоей» пришлось-таки хапнуть вдох: не вытянул! На фермате «Да, та-а-а-ам нет борьбы с судьбой!» я почувствовал, что без аккомпанемента сполз на полтона.

Чех жестом остановил:

– Ка-а-алинка! – сказал без улыбки или издевки. – Белый звук, народный. Верхние ноты надо прикрывать, вот сюда петь, – потыкал в переносицу и скулы. – Но у вас так многие поют…

У меня погано тлели уши. В запястьях, висках оглушительные стучали пульсы – тук, тук, тук…

– Но это красиво, голос, безусловно, есть, – вдруг сжалился чех. – Экзамены через пару дней – в понедельник. Я не знаю, успеешь ли ты с документами… Сегодня четверг. За пятницу соберешь?

– Попробую. А какие нужны?

– Формальность. Анкеты, медицинская страховка… Узнай в… Как это по-русски? Studentenwerk! Но если что, следующие экзамены в апреле. Будешь приходить сюда раз-два в неделю, вот так же после уроков. Чуть поработаем.

– У меня виза на три месяца…

– Не проблема. Попросишь специальную бумагу в Studentenwerk, и продлят на полгода, – протянул на прощание руку.

– Ну че, погнали в штудентен контору?! – суетился Леха. – Ты будто не рад, братан?!

– Наверное… Даже не знаю… Как-то слишком быстро!

– Ты посмотри, как же круто все складывается! Пиздец невероятный! Ну че, остаешься? Забил на край милый свой?..

И я забыл. На шесть долгих лет.

Майя Кучерская

Птички

1

Cкорая пообещала, что приедет через час-полтора. Ждите. Олег знал: они не справляются, час-полтора может растянуться до вечера, если не до завтрашнего утра, и приготовился ждать. После лекарства жар немного спал и дышать стало легче. Он приподнялся, подоткнул под спину подушку, сел.

Разбавленное золото первых октябрьских дней залило комнату и горело в зеркале. На потолке, у люстры, плескалась радужная лужица. Студенты. Подарили любимому преподавателю многогранный пластмассовый шарик, Олег прикрепил его к ручке рамы, и в солнечные дни Сашенька всегда радовалась этим разноцветным зайчикам. Но сейчас дочки не было дома, вторую неделю она жила у бабушки, переехала, как только он заболел.

Он и сам переехал – в свой кабинет, где обычно только работал; Ася постелила ему на старом, еще из родительского дома, диване. Жена заходила в маске, быстро ставила чай, клала лекарство и сейчас же ускользала, стараясь не дышать. И пока была здорова. Прививка? Может быть. Его вакцина не уберегла, с каждым днем Олегу становилось все хуже; медленно, но неотвратимо он оползал вниз, с остановками и надеждой, что это предел, дальше-то куда. Но сегодня утром столбик ртути дотянулся и перевалил отметку 39, кашель усилился и разрывал легкие. Облегчение наступало только после ингаляций, и то ненадолго. Значит, все-таки больница. Как же он туда не хотел – к этим кхекающим старикам, наверняка сталинистам, тоскующим по сильной руке, или коренастым записным острякам… Какая вообще разница, где умирать, и дома, на заслуженном отцовском диване, все-таки спокойнее. Но Ася настояла на скорой, и сейчас машина, конечно, уже пробиралась сквозь московские пробки в их башню на Каширском шоссе, уже мельтешила бесполезным маячком – вот-вот его накроют и увезут.

Олег смотрел на неровные стопки книг на письменном столе, ослепший монитор в лимонной бахроме стикеров – выписки, имена, обломки слов и мыслей, – скоропись, понятная ему одному. Стол и бледное пятно его собственного лица таяли в зеркальном сиянии шкафа, забитого футболками и разноцветными джемперами. Олегу нравились яркие цвета. Галстуки, рубашки, еще носки, целый ящик, серпентарий брачных носковых пар.

Что от тебя останется, бро?

Ничего.

Ворох одежды, книги. Когда-то он собирал их, покупал втридорога, на последние аспирантские гроши, а потом не имел сил с ними расстаться. До сих пор, хотя точно знал, что половина давно оцифрована, лежит в открытом доступе, в сети. Где это окажется потом? Олег