Рассказы об эмоциях - Марина Львовна Степнова

class="p1">В реанимации стояло несколько коек, кажется, шесть, на всех лежали люди, рядом с каждой сиял голубыми и зелеными цифрами экран. Экраны издавали ровный и нудный писк с краткими, точно отмеренными перерывами. Олега прикатили к стене. Рядом лежал кто-то в маске – судя по худой желтой ноге с синеватыми загнувшимися ногтями, глубокий старик. Окон здесь не было – или он их не видел, горел белый верхний свет, и вскоре он понял, что его здесь не гасят, никогда.

6

Олег лежал и дышал, дышалось не так плохо, и кашлять пока не хотелось. Ему явно было получше, зачем же его привезли сюда? Он смотрел на цифры своей сатурации, теперь они высвечивались рядом, на экране. 89, не худший вариант. Он скосил глаза, увидел, что у обладателя желтой ноги сатурация 94, и расстроился. Медсестра – новая (или он уже видел ее?), явно не молодая – принесла судно, судно было ледяным, словно только что вынутым из холодильника, неприятно давило на ягодицы, он ничего не смог. У старика рядом все получилось, послышался характерный звук, и медсестра похвалила его. Олегом она осталась недовольна и, забирая пустое судно, с железом в голосе процедила: «Привыкайте».

Пережитое унижение растормошило его. «Привыкайте!» Он не хотел привыкать. К полной беззащитности перед ними всеми, бессилию, судну – нет. Тем более он был в сознании, сейчас в полном сознании, да. Все видел, все понимал.

Прозрачная хрустальная шкатулка, подсвеченная изнутри теплым светом, – вот что такое мир людей. Замкнутые в четырехугольном пространстве, они яростно украшают свое жилище. Кто-то вешает на стены картины, кто-то рисует на стенах причудливые ветвистые растения, кто-то – голых женщин и фантастических зверей. Чуть поодаль, в другой зале, звучит музыка и кружатся пары. Кажется, танго. Он вслушался еще и различил, как кто-то читает стихи, ровно отмеряя ритм, и отдельные слова долетели до него. Вот как люди спасаются от страха и смерти. Картинами, стихами, чтобы было красиво. Танцами и музыкой, болтовней и вином, чтобы было весело. Чтобы тепло, обнимают друг друга, целуются и стонут от удовольствия. Чтобы удобно, призывают ученых, собирают все силы науки, и придуманные учеными механизмы делаются все тоньше, все совершеннее. А чтобы жить в этом кубике подольше, они развивают медицину. Да, и еще, чтобы было не так страшно, утешают себя религией, поют песни, от которых замирает сердце и в это мгновение забывает о смерти. Но снаружи, снаружи ничего нет. Снаружи был только он, Олег, который глядит на этот игрушечный мир понимающим каждую его выщерблинку взглядом.

Господи. Кстати. Где же ты? Да, только теперь он впервые вспомнил о Боге, хотя в обычном своем состоянии верил в его существование. И в общем помнил о нем. Два раза в год, на Рождество и Пасху, вместе с Асей и Сашенькой ходил в церковь, обязательно на крестный ход. И именно в эти минуты тихого торжественного пения, глядя на движение и дрожь огоньков в душистом весеннем воздухе, верил: Христос воскрес.

Но почему же он ни разу не подумал, не вспомнил о Боге во время своей болезни? Хотя, возможно, именно Бог, обратись Олег к нему вовремя, исцелил бы его, спас от смерти? Олег попытался помолиться, выйти на связь и не смог, будто бы главный посредник, душа его, умерла в нем и больше молиться ему было нечем. Его понесло дальше.

Сначала его увезут в морг. К таким же, как он, жмурикам. Ася, без сомнения, будет плакать. Двенадцать лет вместе, и хороших лет! Шмаков вручит ей раздобытые где-то деньги, плотный конверт, но будет лишь недоволен – тем, что Олег так сильно его подвел. Зато горько всплакнет их институтский ученый секретарь Анна Валерьевна, крупная девушка тридцати пяти лет с вечно пунцовыми щеками, большими детскими глазами, добрая и милая, всегда в темной длинной юбке и светлой блузке; думать, как она густо покрывается краской и как каплют на стол ее крупные горячие слезы, было приятно. И конечно, огорчится и будет плакать, совсем по-младенчески, одиннадцатилетняя Сашенька. Но ведь был еще Димка. Заплачет ли он? Олег задумался: когда он в последний раз говорил с сыном, родившимся в первом браке? Летом. Они даже съездили в августе на три дня к старым Олеговым друзьям, их сын был ровесником Димки, мальчики знали друг друга с детства. В итоге все они отлично провели время, Димка общался с Федей, Олег – с друзьями. Но если бы только выжил! Первое, что сделал, – встретился бы с Димой в их любимой пицце, поговорил. Как его жизнь? Куда он надумал поступать? Олег нащупал мобильник – его здесь, по счастью, не отнимали – и из последних сил написал длинное, очень длинное послание сыну: «Привет. Я в больнице, ковид. Пока жив. Как ты?»

Ответа не последовало. Может быть, сейчас ночь?

Олег снова различил белый потолок реанимации, капельницу, громыхали голоса врачей, он почувствовал, как завибрировал мобильный: Димка? Нет, Ася, спрашивала его, что нужно, что передать, он напрягся и написал: все ок, я в реанимации, скобочка-

смайлик. Хотел добавить что-нибудь смешное, но слова опять куда-то подевались, а вместе с ними и жизнь, его бесценная жизнь медленно вытекала из него, растворяясь все в той же мышиной реке. Белые халаты снова склонились над ним и никак не могли что-то наладить, они подбирались к его горлу, кто-то предупредил: сейчас будет очень неприятно!

Острая жаркая боль проткнула шею. Что вы делаете, зачем? Медсестры начали ругаться друг на друга, междометиями, без слов, что-то у них шло не по плану. И снова невыносимая боль прожгла ему шею, тупая игла вошла в кожу, в плоть, Олег застонал и почти сразу отключился, а когда вернулся, понял, что ничто уже не имеет никакого значения.

Медсестры, цифры монитора, проводок, трубка теперь существовали отдельно. Отдельно жил и высокий потолок, и дед на соседней кровати, медсестра пониже и постарше, и другая медсестра, повыше и погромче. Все это было уже только игрой. Их игрой в жизнь, которой у него больше не было.

Ему было нехорошо всюду, во всем теле, дремотно и тошнотно одновременно. Он дышал подведенным кислородом, и все-таки его не хватало. Как-то они догадались, подошли, что-то поправили, дышать сразу стало приятнее и легче. Олег отметил, что вот теперь ему нигде и никак не больно, только немного в шее, но это не боль, беспокойство, а больше нигде ничего не болело. И подумал с облегчением: смерть – это не больно. Совсем нет. Научились. Он улыбнулся им