Рассказы об эмоциях - Марина Львовна Степнова

– Сколько в месяц получается?

– Да чистыми тыщи три-четыре…

В какую сторону он привирает, уменьшает или увеличивает свои доходы, было непонятно. Себе на уме человек.

Скрипач Володя, долговязый, бритоголовый, в бомбере, грубых ботинках, носил старомодного образца очки в стальной оправе и походил на скина-книгочея.

– Вот, Леха, ты помолчи, а я сам спрошу. – И уже обращался ко мне: – Скажи, Пикассо ведь полная хуета? Ну, хуета же? Наебалово!

– Да он и сам про это говорил, Пикассо.

Нож у него тоже имелся, только складной:

– «Колд стил», американец. Я «баки» в принципе тоже респектую, но сталька там четыреста двадцатая, как по мне – простенькая очень.

– Им гвозди можно настрогать, – отвечал я недовольно.

– А знаешь, откуда это пошло, про гвозди? На старых коробках «баковских» была картинка, как нож типа перерубает гвоздь…

На машине-фургоне он колесил по заработкам. В основном играл, но иногда и подрабатывал на стройках, копил на квартиру в Испании:

– Там, в принципе, можно и за сорок тысяч нормальную хату взять. Страна бедная. Но зато теплая.

– И много собрал уже?

– Половину. Что ни заработаю, так за зиму и проебу. Но щас все равно поеду в Малагу, я местную погоду не выношу.

Сидел, сложив перед собой некрасивые кисти – грубые, как у гопника, с толстыми, неповоротливыми на вид пальцами.

– Вот не поверишь, – говорил будто с изумлением. – Я ж трудоголик! Знал бы ты, сколько я в эту скрипку сил вложил, времени, труда! Каждое же ебаное утро заново учу себя играть! Не дал бог ни рук, ни таланта! Так бы давно заработал и на дом, и на бэху-кабрио…

Я-то как раз отлично его понимал – лучше многих. Я приходил к Бэле Шамильевне, мы начинали распеваться, она с первого же арпеджио свирепела, срывалась в крик:

– Да что ж это такое, а?! Тянешь вдох и тянешь, и нет ему конца! Вдохнул! И! Ничего! Не! Делай! Не дергай, черт тебя подери, гортанью. Щас вылетишь у меня за дверь!..

А после, когда я, обруганный, попадал в нужный выдох, снова орала:

– Умничка! Ты себя слышишь? Ты хоть понимаешь?! Как! Ты! Можешь! Звучать?!

Но я не мог запомнить и сохранить до следующего занятия этот правильный звук, чертову «высокую форманту». И каждую нашу встречу в течение двух лет мы начинали с нуля – все заново. Сам по себе я не брал верхние ноты. Только в классе и после кнутов и пряников Бэлы Шамильевны…

– Ну, я не знаю, конечно, – сказал скрипач. – Может, ты талант – Хворостовский или не ебу кто. А если меньше, то ловить тут нечего. Конкуренция огромная… – Вдруг перещелкнулся: – Знаешь, как сделать, чтобы нож стал совсем родным? Ты его скотчем к руке примотай и все им делай. Чтоб как протез был – дней так на пять.

– Ага! – засмеялся баянист Ваня. – Главное, глаз не чеши и не дрочи!

Подружка скрипача Марина, чернявая будто цыганка, родом из Молдавии, флейтистка, вспомнила, что в академии на вокале преподает чех – нормальный, по отзывам, мужик. И говорит по-русски. Она как раз училась в этой самой академии, на жизнь подрабатывала официанткой.

– Получается, все расходы на учебу – только проездной?

– Семьдесят марок за полгода. Комната в общежитии в среднем сто марок, можно и дешевле.

– Я тебя сведу со знакомыми, – обнадежил скрипач. – Охранная контора, администратор русский. Поработаешь на дверях, ты ж вроде подкачанный. Час – восемь или десять марок, не помню. Две ночи в клубе – вот тебе и жилье твое. Разве плохо?

– Очень хорошо!

– Просто супер! – радовался Леха. Мы бродили по малолюдному супермаркету Aldi, закупались. Леха на свой манер попутно обносил магаз – раздавил пакет с фисташками себе в карман, выдул бутылку йогурта.

– Чех – это охуенно! Какой-нибудь Иржик или Вацлав. Кстати, если русскоговорящий, точно в Союзе учился.

– Погонит он меня, прям чувствую, – я сокрушался.

– А позвони Милене, пригласи в гости. Пусть расскажет о нравах и повадках своего народа. А если и погонят, что с того? Сдашь доки на фрае кунст, свободное искусство, – туда нужно просто доползти и сдать папку на конкурс. Берут всех.

– Слушай, а в Харьков можно позвонить? Я очень быстро, прям на минуту, родителям только скажу, что все ок.

– Конечно, и от меня привет передавай.

Чтобы включить батареи в мансарде, надо было всего-то отвернуть вентиль на колонке, надоумил Ваня-баянист. Кнопка больше не щелкала вхолостую. В комнате сделалось тепло и уютно.

Позвонил. Не попрекая Кофманами, доложил, что остановился все ж у Алексея:

– Да, в Касселе! Да, пустая квартира!.. Можно пару месяцев пожить!.. Не консерватория, а музыкальная а-ка-де-ми-я!.. Русскоязычный чех, завтра прослушивание!..

В главном корпусе в цоколе висело расписание. И Леха еще кого-то порасспросил, уточняя.

Вокалисты занимались в здании по соседству. Унылый поздний Баухаус, похожий на советский дом быта или районный кинотеатр. Чех должен был там появиться завтра после двенадцати. Мы прошвырнулись по коридорам, мимо дверей музыкальных классов. Сплошное дежавю: взбегающие вверх-вниз голоса из-за дверей, рояль, рулады на итальянском, коровье зычное «Ма-а-а-а».

Все это я уже тыщу раз слышал. И даже запах там стоял знакомый – провинциально-пыльное закулисье.

На обратном пути попался милитари-секонд. Я наскоро приоделся – сменил мою унылость на защитного цвета бомбер с оранжевой подкладкой, бундесовские армейские штаны и чуть разношенные мартинсы багрового цвета.

У Лехи на вечер были какие-то университетские заботы. Я остался один на один с электроклавесином. Переслушал вчерашний «Цыганский альбом»: «Я хату покинул, пошел воевать, чтоб землю в Гренаде цыганам отдать…»

Потом набрал Милену. Номер оказался домашним. В трубке защебетал совсем юный голосок – наверное, одна из Милениных дочек. Я начал:

– Мэй ай спик ту?.. – а девочка потешалась над моим произношением.

Я не ждал, что она перезвонит, однако ж перезвонила:

– Здравствуй, дорогой друг! – заливистый нежный смех. – Неужели… Все… У тебя… – медленно подбирала слова. – Карашо!? Алес гут?

Я пригласил ее на чашку кофе, но в итоге заманил в мансарду.

– Какой опасный! – увидев меня, Милена чудесно засмеялась. На ней были джинсовые легинсы, сапожки, короткая белая курточка. Красивая, резвая. Никакой лилейности и томности – лоснящийся густой тональник на жизнерадостном лице. То ли блики от очков, то ли чертики в глазах. Ноги крепкие, стройные – говорила же, что фитнес-тренер.

– Почему опасный! – я улыбнулся.

– Так одеваются… neonazis! А ты просто Тарзан! – она принялась хохотать. – Тарзан-neonazi! Где мы будем пить кофе?!

В подъезде я взял ее за руку, повернул к себе, поцеловал.