Миледи Ладлоу - Элизабет Гаскелл

С последнего визита мистера Грея в Хэнбери-Корт минуло больше трех месяцев. Все это время он не выходил из дому и редко поднимался с постели. После памятного разговора миледи и мистера Грея касательно амбара фермера Хейла они больше не встречались. Винить в этом миледи было бы крайне несправедливо – никто не мог сравниться с ней в заботе о нуждах обоих больных, в особенности мистера Грея. Она не посмотрела бы на свои разногласия с ним и непременно проведала бы его в пасторском доме; она даже известила мистера Грея о своем желании, но поскользнулась на отполированных дубовых ступенях парадной лестницы и повредила себе ногу.

Таким образом, вновь мы увидели мистера Грея только в ноябре, когда миледи доложили, что он просит принять его. Она сидела в своей комнате (где я была теперь почти постоянно) и, как я помню, несколько взволновалась, услыхав про его внезапный визит.

Миледи не могла сойти к нему в холл (нога еще сильно болела) и приказала привести его к ней.

– Ну и погоду выбрал он для прогулки! – заметила она, кинув взгляд на густой туман за окном, почти полностью скрывший остатки роскошных багряных листьев девичьего винограда, который обвивал стену дома со стороны террасы.

Он вошел – бледный, дрожащий, с каким-то блуждающим взором – и торопливо приблизился к сидевшей в кресле леди Ладлоу. Не говоря ни слова и сотрясаясь, словно в лихорадке, он, к моему изумлению, наклонился и поцеловал руку миледи.

– Мистер Грей! – в страхе вскричала она, почуяв неладное. – Что происходит? У вас такой вид…

– Да, вы правы, случилось нечто… чрезвычайное. – Он изо всех сил старался, чтобы голос его звучал спокойно. – Ко мне в дом пришел один джентльмен, с полчаса назад… мистер Говард. Он прибыл сюда прямо из Вены.

– Мой сын! – сразу поняла миледи; она подняла руки с колен и застыла в немом вопросе.

– Господь дал, Господь и взял. Да будет имя Господне благословенно[78].

Бедная миледи не смогла повторить за ним эти слова. Ее последнее дитя! Теперь у нее никого не осталось. А ведь когда-то она была счастливой матерью девятерых…

Глава двенадцатая

Я стыжусь признаться в чувствах, которые в то время владели мной почти наравне с состраданием к великому горю миледи – все обитатели Хэнбери-Корта сострадали ей, и во мне это чувство было, разумеется, сильнее и глубже всех прочих, сколь ни противоречиво звучат мои слова, особенно в свете того, о чем я намерена без утайки поведать.

Возможно, виной тому мое тогдашнее нездоровье – телесный недуг, породивший недуг душевный. Я поневоле вспоминала смерть отца, ревниво наблюдая, как все вокруг оплакивают кончину милорда, который практически ничего не сделал для деревни и прихода и даже умер на чужбине, а между тем известие о его смерти мгновенно изменило обычное течение жизни в Хэнбери. Мой же отец свои лучшие годы посвятил неустанным трудам и заботам о людях, среди которых он жил. Конечно, на первом месте в его сердце стояла семья – будь это не так, не думай он о своих близких, он и другим не делал бы столько добра. Однако сразу после семьи он всегда думал о своих соседях и прихожанах. Но вот он умер, отзвонили церковные колокола, с каждым ударом наново растравляя нам душу… А вокруг продолжалась обычная жизнь, и ее нескончаемый шум обступал нас со всех сторон: грохот телег и карет, крики разносчиков, отдаленное завывание шарманок (участливые соседи прогоняли шарманщиков с нашей улицы) – словом, жизнь… беспокойная, громкоголосая жизнь, которая ничего не желала знать о посетившей нас Смерти и назойливо напоминала о себе, поминутно действуя нам на нервы.

И потом, в церкви… в его церкви!.. все выглядело почти как всегда, несмотря на черные кафедральные подушки под священными книгами и скромные знаки траура у большинства собравшихся. А вместе с тем разве можно сравнить роль лорда Ладлоу в жизни Хэнбери с ежедневной деятельностью моего отца в…

О, недостойные мысли! Мне стыдно за них. Наверное, если бы я увиделась с миледи – если бы осмелилась просить дозволения пойти к ней, я не унизилась бы до горечи и обиды. Она сидела одна в своей комнате, сплошь завешенной черным, не исключая даже окон с закрытыми ставнями, и довольствовалась только искусственным светом от ламп и свечей. Так продолжалось больше месяца. Только Адамс могла заходить к ней. Мистер Грей, наведываясь к нам каждый день, получал отказ за отказом. Даже миссис Медликотт не видела ее целых две недели. После их свидания она не могла молчать, хотя обычно из нее было слова не вытянуть. Роняя слезы, отчаянно жестикулируя, порой переходя на немецкий, когда английский не шел ей на ум, миссис Медликотт рассказывала нам, как миледи вся в белом сидит одна в темной комнате возле лампы с абажуром, свет от которой падает на раскрытую Библию… большую фамильную Библию… раскрытую не на поучительной главе или утешительном стихе, а на странице, где от руки записаны дни рождения девятерых ее детей. Пятеро умерли еще во младенчестве, пали жертвами жестокой системы, запрещавшей матери самой кормить грудью своих детей. Четверо жили дольше; из них первым умер Уриан, последним – Ухтред-Мортимар, граф Ладлоу.

Миледи не плакала, уверяла нас миссис Медликотт. На первый взгляд, она была спокойна, только странно безмолвна и неподвижна. Она отстранилась от дел и всех отсылала к мистеру Хорнеру. Но если к ней обращались затем, чтобы еще каким-нибудь образом почтить память последнего в их роду, миледи тотчас с гордой непреклонностью возвращалась к жизни.

В те дни обмен сообщениями происходил нескоро, а торжественные ритуалы тянулись много дольше, чем теперь. К тому времени, как распоряжения миледи достигли Вены, милорда уже похоронили. Миссис Медликотт краем уха слыхала о намерении вынуть гроб из земли и привезти его в Хэнбери. Однако душеприказчики милорда – родственники по линии Ладлоу – решительно возражали: если его и перевозить, то не в Англию, а в Шотландию, чтобы он покоился рядом со своими монксхейвенскими предками. Миледи оскорбилась, но не стала настаивать, пока разногласия не перешли в неприличный спор. Это новое обстоятельство лишь усилило сострадание к скорби миледи – усадьба и деревня Хэнбери погрузились в глубокий траур. Церковные колокола звонили утром и вечером. Сама же