Сын Пролётной Утки - Валерий Дмитриевич Поволяев

А пока он подвис во Владивостоке с вареной в шкуре картошкой, в доме, расположенном над огромным Уссурийским заливом, решая вопрос о дальнейшем своем существовании на белом свете. Толковых специалистов в городе было мало, Владивосток – это не Москва, врач лишний раз не то что не придет, – даже не позвонит, не спросит о здоровье и никакого совета не даст. Совет – это слишком, двадцать два, как в игре в очко.

Несмотря на частые победные вопли по телевидению (по радио это вранье звучит, слава Всевышнему, много реже), медицина совсем опрокинулась в кювет, валяется там почти бездыханная и что с нею будет, не ведомо ни одному человеку в стране, в больницах – завалы нераспечатанной, а значит – вольно гниющей медицинской техники, на которой никто не умеет работать, зарплаты в двенадцать – четырнадцать тысяч рублей и вообще сплошная нищета… Что будет с Володькой – трудно сказать.

Нацелиться же в Москву на очередной яблочный сезон – вряд ли удастся, дорогая Валюха в таком разе даже картошку в мундире перестанет подавать ему на стол, а денег на дорогу он вряд ли наберет и направление на лечение владивостокский врач наверняка не выдаст, если только сунуть ему долларов пятьсот в журнал, но таких денег у Володьки нет…

Марина уже начала потихоньку забывать, как Володька дымил, будто древняя тихоокеанская эскадра, заправленная не английским кардифом, а отопительным артемовским углем, в деревянном кокошкинском доме и на просьбы поменьше дымить отзывался пренебрежительным фырканьем, – так король каких-нибудь Мартышкиных островов или Земли одноглазых попугаев относится к своим подданным, и при упоминании о нем уже не дает отрицательных характеристик… Это был прогресс, движение вперед.

В конце концов Марина может подобреть окончательно. Ну а что касается меня, я уже через месяц забыл о всем худом, что Володька внес в нашу жизнь…

Да и не имел я права это помнить – ведь брат есть брат, какой бы он ни был и как бы он ни надоел, – это родная кровь. Пусть даже с никудышней, имеющей много дыр головой, из которой вытекли последние мозги.

Хоть и была нынешняя зима теплой, а все-таки случались морозные дни (морозные же ночи выпадали подряд, сплошь да рядом), дача промерзла и дурной табачный дух, засевший в ней, понемногу ослаб, в конце февраля оставались лишь отголоски его…

А раз прошлое ушло, то кто знает – вдруг однажды утром в трубке мобильного телефона раздастся Володькин голос:

– Слушай, я это… я, знаешь ли… прилетел в Москву, нахожусь в Шереметьево. Очень надо показаться московским врачам. Так что, приезжай, брат, забери меня отсюда, – и я, поплевав через плечо, чтобы прошлое не повторялось, поеду забирать его из аэропорта.

Все может быть, абсолютно все, в том числе и это, и история, уже оставшаяся позади, тогда начнет раскручиваться заново.

Когда этот грустный рассказ уже был написан, пришла новость из Багульника – Оля скатала из поселка во Владивосток и, уговорив какого-то лихого таксиста, чтобы тот, совершив дальний рейс в Находку, привез Володьку к брату, к Геннадию… Теперь наш герой живет в Багульнике, дышит лесным воздухом, дымит, сколько хочет, своим куревом, гоняет костылями фазанов, которые надоедливы, как домашние куры, и учат этому же своих длинноногих птенцов, любуется сиреневыми тамошними сопками и думает о счастливом будущем.

Операции, которые ему должны были сделать вслед за операциями Боткинской больницы, – спустя полгода, уже во Владивостоке, – приморские медики решили не делать. Видать, хлопотно. Да и денег у Володьки нет, подогреть желание врачей нечем. Вот такие-то дела…

А без денег во Владивостоке ныне даже насморк не лечат – точнее, стараются не лечить. Что будет с ним дальше, Володька не знает, да и не хочет, честно говоря, знать. Надо пережить день нынешний, а там видно будет.

Новые русские

У кота на иждивении

Человек и домашние животные всегда сосуществовали друг с другом, жили рядышком, они живут рядом и сейчас – не то чтобы душа в душу, не в идеальной, конечно, дружбе, но живут. Хотя сколько раз человек обижал, например, собаку, сосчитать никто не возьмется. Или кошку. Или же лошадь с козой. Но тем не менее как свела судьба единожды человека с животными, которых принято считать домашними, так и не разводит до сих пор, так вместе они и идут по жизни, не расстаются.

У нас в доме есть соседка Инна Михайловна Травянская – женщина разумная, хотя и крикливая, доктор наук, забывшая, правда, в связи с послеперестроечными временами про науку – она устроилась на денежную работу в русско-американскую фирму, торгующую кормами для котов и собак, а также разными «цацками» – поводками, ошейниками, пластмассовыми судками, продвинулась по службе и стала получать очень недурные «тугрики», но человеческая натура ведь такова, что, сколько ни зарабатывай денег, все равно кажется мало.

Муж Инны Михайловны, Петр Петрович, – седой, очень вальяжный, служил на телевидении в редакции музыкальных программ, также приносил домой доллары, не учтенные ни одной налоговой инспекцией – часть побочных доходов от рекламы, – но и этого было мало. Надо было увеличивать доход семьи. Такую задачу Инна Михайловна поставила перед собой и своим мужем.

Осталось только решить вопрос: как увеличивать, за счет чего?

Надо заметить, в семье этой очень любили животных – в доме были две кошки и собака, точнее, пес, с ласковым уменьшительным именем Васечка. Он был добродушный, очень безобидный и очень трусливый, но с чрезвычайно злобной мордой. Пес этот был наделен всеми человеческими пороками – у Васечки часто болело сердце, морда от хронического насморка всегда была мокрой, из ноздрей тянулись длинные липкие сопли, к которым приставала вся грязь, пух от одуванчиков, еловая шелуха, старые окурки. Такие же сопли тянулись и из уголков брыластого рта, к ним также все прилипало. Куплен Васечка был за большие деньги по знакомству, и выбрать можно было любого щенка из огромной кошелки, застеленной войлоком. Из всего выводка, семи штук, Петр Петрович, отведя ладонью в сторону резвящихся, азартно покусывающих друг друга за ухо веселых детенышей, выбрал одного – задумчивого, с печатью грусти на «морде лица» и умными кроткими глазенками.

Щенок этот всем своим видом показывал, что жизнь у него плохая, он никому не нужен, на то, что его кто-нибудь возьмет,