Сын Пролётной Утки - Валерий Дмитриевич Поволяев

заставлять двигаться, выполнять лечебные упражнения, прописанные доктором, специализирующимся на восстановительной гимнастике, и если заболевший мареман будет лениться, то, не стесняясь, награждать его подзатыльниками и вообще вести себя с ним не как с больным доходягой, которого добивает насморк или коклюш, а с человеком, совершенно здоровым…

Тогда и доходяга будет чувствовать себя человеком совершенно здоровым и в конце концов обязательно выздоровеет.

Сам я за Володькой ухаживать не мог никак – во-первых, не умел, во-вторых, у меня довольно плотно было расписано время – то верстку надо было спешно сдавать в издательство, то вычитывать правку, то оперативно написать статью в газету, то попытаться ухватить за хвост ускользающие киношные дела и поставить на надежные рельсы (что сделать было совершенно нереально, поскольку кино увязло в групповых интересах) – дел, в общем, было много… И все должны быть закрыты, доведены до ума, поскольку «кусать хотца…».

И за квартиру заплатить надо, и галоши новые купить себе и своей жене, и приобрести литров двадцать пять 92-го бензина, да заправить бак старого «жигуленка» (с советскими номерами, кстати), на котором я езжу до сих пор, и он нормально пашет… Не «мерседес», конечно, но меня эта машина устраивает очень даже.

Словом, с Володькой я бы никогда не справился, спасибо Оле, спасибо, что она прибыла на выручку.

А в статусе больного Володька развернулся во всю ширь. Заказывал, чтобы Оля приготовила блинчики с кусочками яблок, испекла их на оливковом масле, а потом говорил, что эту гадость он никогда не ел и есть не будет, а оливковое масло на дух не переносит, требовал обезболивающих таблеток лишь потому, что в ушах у него начало слишком сильно шуметь, говорил, что внутри у него бунтует моряцкая (а на самом деле флибустьерская) кровь, раза по три на день гонял Олю за сигаретами на станцию, хотя я очень просил его вообще не курить…

Табаком пропахли все стены в доме, жена из-за вонючего табачного духа собралась уже подавать на развод… Но Володька курил, не обращая внимания на всякие глупые просьбы, курил по-залихватски размашисто, выбрасывая в воздух клубы дыма не меньшие, чем завод, производящий чугун.

Соседская кошка, случайно оказавшаяся в комнате, где он лежал, едва выжила – еще несколько минут и она бы околела, – еле-еле удалось спасти беднягу.

А Володьке хоть бы хны, он готов был похоронить не только кошку. Моя жена скоро вообще перестала заходить в кокошкинский дом – боялась отравления, наше с ней общение сократилось до минимума.

Оля уже не сдерживалась и как могла упрекала Володьку:

– Я тоже не в силах глотать твой дым… Прекрати курить!

– Не могу, – услышала она в ответ. – Курение помогает мне вылечиться.

Тем не менее два раза она все-таки допекла его – Володька цеплялся за костыли и выбирался курить на веранду.

Уже было легче.

Значит, может-таки человек не курить в доме, насквозь пропитывая дымом деревянные стены и сосновую вагонку, которой кокошкинское жилье было обшито изнутри, значит, не так уж сильно выворачивает его наизнанку желание хлебнуть сизого дыма…

Было и другое. Несколько раз Оля поднималась с места, бросала вещи в сумку и громко хлопала дверью.

– Все, с меня довольно! – решительно и одновременно пришибленно говорила она, но добраться до аэропорта мы ей не давали, перехватывали по дороге и вступали в дипломатические переговоры. Оля возвращалась, хотя и предупреждала, что возвращается в последний раз.

Володьку это никак не трогало, он понимал: уедет Ольга, не уедет, он без присмотра не останется, самое опасное уже пройдено и даже если он ничего не будет делать, пошлет лечебную гимнастику на три буквы либо еще дальше, он все равно вцепится в свои костыли и обязательно дотелепает до Владивостока. На самолете, конечно, не на костылях.

А во Владивостоке он – на коне, кум королю и сват императору, будет в итоге цыркать слюной с высоты своей квартиры, либо даже с крыши, с печной трубы вниз, прямо в воды Уссурийского залива. И плевать ему на увещевания разных кокошкинских латифундистов, считающих себя москвичами, да на строгие предупреждения глупых женщин.

Погода стояла на удивление теплая, тихая, обычно промозглый ноябрь ныне больше походил на сентябрь, люди лакомились опятами, любовались спокойным теплым солнцем, которое будто бы на работу ходило – неторопливо взбиралось на небо и до вечерней дремоты не спускалось с него.

Даже когда полетел котел и пришлось отключать отопление, в доме все равно было тепло и уютно, – особенно если с веранды в помещение забегала пара игривых солнечных зайцев.

Хоть и ленился Володька, и хныкал, и капризничал, и вел себя так, что готов был каждый день опрокидывать ночной горшок на пол вместе с содержимым, а Оля старалась баловать его – продолжала печь яблочные оладьи неповторимой вкусноты, варила говяжьи бульоны из мозговых костей, делала рыбу в яичном кляре, а уж что касается сладких блюд, то здесь выбору позавидовал бы сам султан турецкий – чего тут только не было.

В результате больной начал превращаться из человека, которого надо носить на одеяле, в человека, который, бодро погромыхивая костылями, мог самостоятельно совершать регулярные рейсы к ночному горшку и обратно, в конце концов это стало происходить по расписанию…

В таких случаях обычно говорят: «А жизнь-то налаживается!»

Посветлела она и у Володьки, пошла на подъем, парень начал понемногу отъедаться, на блинчиках и бульонах здорово помордастел, обзавелся баками, которые сделали его физиономию, как говорят в таких случаях, «шире автомобильного колеса». Это дело Оля отметила с удовлетворением, пораскидывала малость мысли, проверила содержимое кошелька и решила: пора возвращаться на Дальний Восток… Пока скидка на авиационные билеты действует, не то ведь платить двадцать тысяч за дорогу в один конец (вместо восьми со скидкой) – штука более чем неподъемная, да и Володька с разъевшейся физиономией в самолет может не протиснуться… В общем, надо лететь.

Сам Володька этим решением, как я понял, был недоволен, он бы еще месяца два-три пожил в тепле, в уюте, на калорийных харчах – когда еще такая лафа выпадет?

Как бы там ни было – дачу пришлось оставить.

В аэропорту Шереметьево, пока мы искали специальный отсек для хворых пассажиров под названием «Сатурн» (впрочем, какое отношение имеет эта планета к страдающим от недомоганий людям, мы не имели представления), наш любезный больной держался, бодро постукивал костылями, а вот когда мы попали в нужный зал, немедленно повалился на кожаную кушетку и оголил себе задницу:

– Оль, сделай обезболивающий укол.

– Чего так? – удивилась Оля. – Не рано ли?