Сын Пролётной Утки - Валерий Дмитриевич Поволяев

Был Володька потным от усталости, оставшейся после восьмичасового перелета, отрешенное лицо его имело серый цвет, походил он на краба, решившего переквалифицироваться в сухопутного паука-путешественника.

– Ты чего такой мятый? – спросил я. – Может, водки выпьешь?

– Да я завязал. И не только завязал, но и затянул… Уже.

Знакомая шутка, слышал я ее от одного переделкинского приятеля – драматурга Валерия Тура.

Тур происходил из семьи знаменитых театральных деятелей Туров, драматургов Петра и Ариадны Тур. Как-то Валера пришел домой, в квартиру на Ситцевом Вражке, здорово поддатый. Дверь открыл отец, огорченно покачал головой:

– Валера, ты же обещал… ты завязал с выпивкой.

– Завязать-то завязал, но еще не затянул, – ответил Валера.

Через пару часов мы уже сидели под яблонями в поселке на Киевской дороге с древним названием Кокошкино и лакомились крупным, истекающим медом штрифелем.

Но, кроме штрифеля, брат ничего не стал есть.

– Не лезет в горло, – пожаловался он. – Вот когда обеденный жор пойдет, тогда и буду есть.

Странная фраза насчет обеденного жора, как я понял, – из морского лексикона. Пока жор этот неведомый не наступил, я отправил Володьку спать: все-таки восемь часов, проведенные в самолете, способны измотать кого угодно, иной человек выходит на трап, одной рукой держась за перила, другой – за воздух.

Обед – роскошный борщ с пампушками, приготовленный моей женой Мариной, ароматные котлеты из индюшатины, присыпанные толченым чесноком, салат из овощей – все это осталось нетронутым. Единственное, чего в избытке позволил себе употребить в тот день Володька (на следующий день тоже), был табачный дым – густой, вонючий, рожденный не самыми лучшими сигаретами, продававшимися во владивостокских киосках, какой-то липкий: к деревянным стенкам он приклеивался с прочностью сосновой смолы – не отодрать. Можно только соскрести ножом.

Курил Володька совсем не так, как курят табачные знатоки и любители затянуться дымом до хрипа, – очень размашисто, скажем так: азартно всасывал в себя дым, даже в ноздрях у него что-то скрипело, а в глотке раздавалось довольное свиристенье, потом картинно, будто рыбак на Волге, откидывал руку с сигаретой в сторону и с паровозным гудом выпускал из себя клуб дыма.

Любое помещение мигом делалось темным от густого сизого дыма, надо полагать, чуткие пожарные службы засекали это у себя и фиксировали как очаги загорания в домах, случалось, что и противопожарные расчеты высылали для тушения. Нормы поведения Володьке не были ведомы, он мог курить где угодно и сколько угодно, не взирая на просьбы не дымить.

Мне, человеку некурящему, это было странно, но, похоже, мы с братом были сработаны из разных материалов, да и отец у Володьки был Москалев, а моя фамилия – Поволяев.

Но пока тревожило другое – из самолета Володька вышел, прихрамывая сразу на обе ноги, с лицом, обильно залитым потом, – так вот, два дня спустя физиономия у него была такой же мокрой от пота и серой, а это значило, что боль, поселившаяся в нем, не проходила. Вечером он попросил сделать ему обезболивающий укол, небольшой запас лекарств и шприцев у него был с собой.

Позже этот запас мы пополняли несколько раз.

– Как же я тебе сделаю укол? Я никогда в жизни не делал их, – засомневался я, – это во-первых. А во-вторых, чтобы воткнуть иглу в чужую задницу, надо иметь жесткий характер. Это же штука непростая!

Сделал я укол, и Володька повеселел, замурлыкал что-то себе под нос, схватил отвертку, кинулся с нею к неработающему приемнику, и приемник, который года полтора не подавал никаких признаков жизни, неожиданно также замурлыкал, словно бы решил составить компанию мастеру, оживившему его, – теперь они будут выступать дуэтом, понял я. Недаром средний брат Геннадий говорил о Володьке, что тот умеет делать все – и трактор, если надо, починит, и ишака заставит петь голосом пионера из школьного хора, и ночной горшок превратит в посуду для шампанского.

– У Володьки золотые руки, – тут Гена прерывался на мгновение, словно бы на лесной дороге ему под ногу попался гнилой пенек, скреб пальцами репу, как любил говорить его любимый внук Лешка, и сбавлял звонкий тон своих высказываний, – только характер – свинячий… Характером в отца пошел, в Александра Кириллыча.

На замечания эти я внимания не обращал, – и напрасно, наверное, все-таки надо было бы взять их на заметку.

После укола прошло совсем немного времени, за окном потемнело, на солнце наползли тонкие плотные облака, Володька засипел, словно наелся куриных перьев, и потребовал:

– Сделай мне еще укол диклофенака.

– Говорят, диклофенак – штука вредная.

– Жизнь – тоже штука вредная, – собрав все, что было у него в мозгах и основательно напрягшись, ответил Володька.

Крыть мне было нечем, я решил, что любитель уколов прав, и по самую репку всадил иглу в его вяло отвисшую ягодицу. Володька даже не дрогнул. Создавалось такое впечатление, что уколы вообще были ему приятны.

Жизнь продолжалась, но продолжалась недолго, к вопросу о том, насколько вредны уколы диклофенака, которые, как считают некоторые потребители лекарств, могут разрушить желудок больного человека, пришлось вернуться очень скоро.

Выяснилось, что брат мой совершенно не может терпеть боли – боль и он несовместимы, и если у него на физиономии начинал пощипывать прыщ, потревоженный бритвенным станком, он требовал немедленно вызвать «скорую помощь».

«Скорую помощь» через пару дней действительно пришлось вызывать – Володька корчился, стонал, перемещался по дивану, как Синбад, перепутавший болото с морем, и уверял меня, что у него воспалился седалищный нерв, а это вызывает боль невероятную.

Прописка у Володьки была владивостокская, для московских чиновников, в том числе и от здравоохранения, был он в нашем городе человеком совершенно чужим, если и можно было его куда-то определить (кроме «скорой помощи»), то только за деньги, да и то неведомо было, устроит это моего гостя или нет? Я даже начал подумывать о том, чтобы продать старенькую дачку – обычный сельский домик, возведенный шестьдесят пять лет назад, к которому привык, он стал мне родным, иначе Володьку не вытащить на солнечную полянку с его воспалением седалищного нерва или чего там еще у него воспалилось?

Кожа на его физиономии по-прежнему была серой и потной.

Я крутился, как рыба, угодившая в кастрюлю с горячей водой, звонил знакомым врачам, но время было отпускное, канун бархатных сезонов, все грели кости «на югах», вряд ли кто поможет, а помощь все-таки пришла – зам главного врача больницы Центросоюза Альбина